Капитальный ремонт
Шрифт:
– А что такое готовится?
– спросил он как можно небрежнее.
– Ничего не готовится, что тебе в голову взбрело?
– ответил Николай и вновь засвистал.
Юрий вспыхнул и встал.
– По крайней мере, ты, может быть, будешь любезен сообщить мне, каким образом я доберусь отсюда до Питера?
– спросил он холодно.
– У меня отпуск кончается.
Лейтенант посмотрел на него сбоку и вдруг рассмеялся.
– Ты безбожно молод, Юрка, - сказал он обычным тоном, - совершенный мальчишка! Расти в приятных иллюзиях, пока не увидишь жизнь такой, какая она есть... А что до отъезда - ты прав. Посиди тут, я тебе оказию сосватаю.
Он вышел. Томительное ощущение одинокости и тревоги овладело Юрием. Ему вдруг захотелось домой. Не на "Аврору", не в корпус, а именно домой - в уверенную тишину обыкновенной комнаты.
Юрий оглядел каюту. Блестящая и кокетливая, она теперь показалась ему ловушкой. Только тонкие переборки отделяли его от всего корабля; за ними по кораблю ходил страх.
Он был непознаваем, неясен, непонятен, - но он был. Страх проскальзывал сквозь обычную небрежную веселость офицерских разговоров. Он был в насвистывании Николая и в его неразговорчивости. Страх окружал каюту, врываясь в нее вместе с гулом вентиляторов, вытягивающих спертый воздух матросских кубриков, - и, как этот гул, он имел корни там же.
– Чепуха, - подбодрил себя Юрий, присаживаясь к столу, но вдруг вздрогнул: синий стальной зрачок глянул на него из полуоткрытого ящика стола.
Револьвер всегда казался Юрию некоторой отвлеченностью. Это была условная смерть, скорее символ смерти, нежели орудие ее. Маленький браунинг для человека из общества (даже для штатского) был такой же обязательной и такой же бесполезной принадлежностью туалета, как галстук или трость. Но этот браунинг был иным. Тревога и страх, бродившие на корабле, материализовались, приобрели форму и вес. Юрий взял его в руки с неприятным чувством.
Нечто унизительное было в браунинге на военном корабле. Корабли дерутся орудиями и торпедными аппаратами, и эта недальнобойная и слабая игрушка была, очевидно, не для морского боя.
– Можно?
– сказал вдруг в дверях голос, и Юрий поднял глаза.
Мичман Морозов стоял в дверях и, как Юрий смог заметить, был сильно не в себе. Он был опять мрачен, бледен и явно нетрезв.
– Пожалуйста, брат сейчас придет, - сказал Юрий, вставая и внутренне морщась.
Морозов вошел и, качнувшись, сразу упал в кресло.
"Сапог и есть", - подумал Юрий презрительно; механиков звали "сапогами", намекая на черные погоны Инженерного училища и на черную кость.
– "Чего Николай с ним связался? Подумаешь - дружба..."
Разговаривать Морозов решительно не хотел. Он сидел в чужом кресле в чужой каюте в мрачном раздумье. Пауза была неловкой и томительной. Греве или Веткин давно бы сумели разбить ее шуткой, и осколки засверкали бы легким, удобным разговором, - а этот молчит, как пень! Юрий обозлился.
– Простите, я вас оставлю, - сказал он с предельной холодностью, вставая и кладя браунинг на койку; к столу через Морозова добраться было невозможно.
– Пожалуйста, - сказал Морозов равнодушно и опять погрузился в молчание.
Юрий прошел в кают-компанию. За роялем Греве и Веткин, дурачась, играли в четыре руки собачий вальс. Веткин сбивался, и Греве хохотал над ним так заразительно, что Юрий улыбнулся тоже.
Чувство тревоги здесь исчезло. Кают-компания жила полной вечерней жизнью. Отец Феоктист, сложив на животе руки, осклабясь, слушал веселую болтовню мичманов. Старший артиллерист стучал костями трик-трака, и уже на угловом диване составилась вечерняя беседа лейтенантов. Бронзовый рыбак над ними меланхолично держал фонарь, и свет его дробился в разноцветных ликерных рюмках.
Юрий вздохнул. Жизнь, очевидно, наладилась, в уезжать расхотелось.
Брат поднялся ему навстречу с дивана, где он говорил с Шияновым.
– Ну, собирайся, - сказал он, подходя.
– Через полчаса катер. Старший офицер устроил тебя на "Бдительном", они прямо в Кронштадт идут... Попрощайся с ним и поблагодари.
Юрий подошел к Шиянову. Тот полулежал в углу дивана, далеко запрокинув свою узкую голову, и отбивал сухими длинными пальцами такт собачьего вальса. Белые уголки его воротничка были невозмутимо свежи: после суда он переменил белье и вместе с ним - настроение.
– Разрешите поблагодарить вас, господин кавторанг, за то исключительное радушие, которое я встретил на "Генералиссимусе", - сказал Юрий, кланяясь, и внутренне похвалил себя за вполне светскую фразу. Шиянов тотчас встал: гость вне чинов, и флотское гостеприимство обязывает. Он сказал несколько незначащих любезных слов, пожал Юрию руку и снова откинулся на диван, просияв уголками воротничка.
Юрий подошел к роялю. Лейтенант Греве прервал игру и простился с Юрием со своей обычной безразличной любезностью.
Веткин был теплее.
– До свиданья, блестящий гардемарин, надежда российского флота, сказал он. В глазах его пробежал смешок, и он задержал Юрину руку.
– Вы на меня не сердитесь?
Юрий густо покраснел. Он снова почувствовал себя, как тогда ночью на палубе. Сейчас было хуже: смотрели не матросы, а офицеры. Смешок в глазах Веткина был опасен: неужели вот сейчас, жестоко забавляясь, он расскажет со всегдашним милым остроумием позорную историю о том, как гардемарин вылез на палубу в сиреневых кальсонах и в тельняшке?
– Что у вас за тайны мадридского двора?
– спросил старший Ливитин.
– В чем дело, Юрий?
Юрий пробормотал что-то несвязное. Веткин рассмеялся.
– Не ревнуйте, Ливи! Позвольте мне иметь с вашим братом маленькую тайну. Клянусь, она не угрожает вашей фамильной чести!
Он тряхнул Юрину руку.
– Право, не сердитесь, Юрий Петрович. Жизнь - великолепный анекдот, не правда ли?
Юрий облегченно вздохнул. Интимный дружеский тон, установившийся между ним и лейтенантом, мог только льстить его самолюбию. Сердиться на Веткина было невозможно.