Капитан Кайман
Шрифт:
— Куда пропал индеец? — спросил Мертенс.
— Апач-то? Это все равно, куда он пропал. Он сам знает, куда ему ехать, и я ставлю мою лошадь против козленка, что мы его встретим снова, когда он это сочтет подходящим, и как раз тогда он нам и будет нужен больше всего.
Казалось, пари, предложенное Диком, было не очень серьезным, поскольку далеко не каждый с готовностью согласился бы выставить хорошего, упитанного козленка против старой колченогой кобылы, за острым как нож хребтом которой висело изрядное количество прожитых лет и которая скорее походила на помесь козы и осла, нежели на лошадь. Ее голова была невероятно
Тем не менее смеяться над старым Росинантом [10] решился бы только незнакомый с Западом человек. Подобное животное обычно верно служит владельцу в течение половины его, хозяина, жизни, разделяя с ним смертельные опасности и тяжелый труд в любую погоду, в жару и в холод, под дождем и снегом и, будучи уже в возрасте, обладает весьма ценными качествами, так что поменять его на кого-то другого — дело весьма трудное и болезненное. Все это было хорошо известно Дику Хаммердал у, почему он и продолжал держать старую, заезженную кобылу, вместо того чтобы иметь под седлом молодого могучего мустанга.
10
Росинант — кляча, на которой ездил Дон-Кихот, герой знаменитого романа Мигеля Сервантеса.
Экипировку Пита Холберса также нельзя было назвать роскошной. Он восседал на маленьком, коротком и толстом жеребце, который был столь низок ростом, что длинные ноги всадника едва ли не волочились по земле. Но, несмотря на тяжелый груз, движения животного были грациозны и легки, и чувствовалось, что такому коню вполне можно доверять.
Что касается лошадей остальных, то видно было, что они выращены на спокойной ферме где-нибудь на востоке, и только время могло дать ответ, годятся ли они на что-нибудь здесь.
Быстрая езда через высокий лес продолжалась много часов. К вечеру путники достигли открытой прерии; покрытая цветущими гелиотропами, она раскинулась во все стороны подобно пестрому ковру, заканчиваясь в бесконечной, казалось, дали у темнеющего горизонта.
Отдохнувшие с утра лошади не были утомлены, поэтому решено было продолжить путь через саванну, прежде чем начать устраивать ночной лагерь. Лишь когда на небе уже блестели звезды и давно уже отсиял последний луч солнца, Хаммердал остановил лошадь.
— Стоп, — сказал он, — день кончился, пора завернуться в одеяла! Не так ли, старый енот Пит Холберс?
В те времена, на Дальнем Западе, название этого симпатичного зверька с полосатым хвостом охотно употреблялось трапперами в качестве обращения.
— Как хочешь, Дик, — проворчал Холберс, испытующе глядя вдаль, — однако не лучше ли нам отмахать
— Плевать на бабочек. У нас тут двое господ, которые еще не знают, что такое прерия, и надо дать им отдохнуть. Глянь, как пыхтит гнедой под Петером — чертовски трудное имя! — Вольфом; да, посмотри, как он хрипит, будто у него там целый Ниагарский водопад в горле; и тот рыжий, на котором повис Мертенс, весь в пене. Итак, слезаем; начнет светать — поедем дальше.
Оба немца, не привыкшие к столь долгой верховой езде, действительно очень устали и мгновенно последовали приказу. Лошади были привязаны длинными лассо, и после скромного ужина, когда определили очередность дозоров, все кроме тех, кто дежурил первым, легли спать прямо на траве.
Утром двинулись дальше. Оба траппера были молчаливыми людьми, из которых трудно выжать хотя бы одно слово, если это не было действительно необходимо; кроме того, теперь они находились не в безопасном салуне, где можно беззаботно спустить со стапеля ту или иную историю, а в прерии, где нельзя ни на секунду ослаблять внимания к малейшим деталям окружающей обстановки; в довершение всего известие, принесенное Виннету, способно было замкнуть рот самому разговорчивому человеку. Так и случилось, что Мертенс, у которого с утра кое-что вертелось на языке, вынужден был держать его за зубами, а когда пришла ночь, то все были настолько заняты устройством на ночлег, что слушать его никто не захотел и, недовольный, он завернулся в одеяло и стал ждать, когда придет сон.
Так, в быстрой езде по прерии, прошло несколько дней, почти без слов, и лишь на пятые сутки, ближе к вечеру, Дик Хаммердал, который все время находился впереди, вдруг остановил кобылу и в следующее мгновение уже сидел в траве на корточках и очень внимательно разглядывал следы на земле. Потом он крикнул:
— Посмотрите-ка, Пит Холберс, не иначе как кто-то тут проехал незадолго до нас; можешь сожрать меня с потрохами, если это не так. Слезай и иди сюда!
Холберс наступил левой ногой на землю, поднял затем правую над крупом своего коня и слез, после чего нагнулся посмотреть на след.
— Не знаю, как ты, Дик, — проворчал он, — а я думаю, что это был индеец.
— Был ли это краснокожий или нет, все равно, но лошадь белого оставляет не такой след, как эта. Садись обратно на свою лошадь, а я посмотрю дальше!
И он пешком пошел по лошадиному следу, в то время как его умная кобыла без лишних напоминаний сама последовала за ним.
Пройдя несколько сот шагов, он вдруг застыл и обернулся.
— Слезай снова, старый енот, и скажи мне, что это такое? — Он показал рукой на землю.
Холберс нагнулся и, тщательно осмотрев место, сказал:
— Дик, если ты считаешь, что это тот самый апач, то ты, наверное, прав. Та же бахрома, кусок которой висит здесь, на кактусе, была на нем тогда, в салуне. Такой я не видал ни у одного краснокожего — обычно они просто подрезают края. Здесь он слез с лошади, чтобы что-то посмотреть, и тут-то эти колючки и оборвали бахрому. Я думаю… ну-ка, Дик, посмотри направо! Чьи ноги тут стояли?
— Клянусь твоей бородой, Пит, это какой-то негодяй индеец, который пришел с той стороны и здесь свернул. А ты что думаешь?