Капитан Перережь-Горло. Западня
Шрифт:
И под возникшее среди членов суда шевеление и шепот сэр Теренс сел, но немедленно опять был поднят председателем.
— Минуту, сэр Теренс. Обвиняемый, нет сомнения, пожелает задать вам вопросы в связи с вашим заявлением. — И он очень серьезно посмотрел на Тремейна.
— Я не имею вопросов к сэру Теренсу, сэр.
В самом деле, о чем ему было спрашивать? Ложь сплелась в петлю на его шее, и, стоя перед своими товарищами-офицерами, он сгорал от стыда, чувствуя себя навек опозоренным.
— Но вы, конечно, захотите, чтобы пригласили генерал-интенданта? — выразительно,
— К чему это делать, сэр? Слова сэра Теренса отчасти подтверждаются показаниями, полученными им от сержанта Флинна и его дворецкого Маллинза. Раз он говорит, что писал ночью письмо генерал-интенданту, можно не сомневаться, что дело так и обстояло, поскольку, как мне известно, это был крайне срочный вопрос. И, естественно, он не смог бы его написать, не имея под рукой соответствующих бумаг. Вызывать генерал-интенданта, значит, без необходимости отнимать у суда время. Должно быть, я ошибался и признаю это.
— Но как вы могли ошибиться? — вмешался председатель.
— Я понимаю, вам трудно в это поверить. Но тем не менее. Я ошибался.
— Хорошо, сэр, — сэр Харри помолчал, потом добавил: — Суд готов выслушать ваши показания в свою защиту.
— Мне больше нечего сказать, сэр, — ответил Тремейн.
— Больше нечего?! — переспросил председатель, не в силах скрыть того, что совершенно обескуражен.
— Нечего, сэр.
— Капитан Тремейн, — сказал полковник Флетчер, подавшись вперед, — я прошу вас осознать всю серьезность вашего положения.
— Уверяю вас, сэр, я вполне все осознаю.
— Вы понимаете, что ваш рассказ о ваших действиях в доме в течение того получаса опровергнут? Вы слышали свидетельство рядового Бейтса относительно того, что в то время, когда вы работали, окна кабинета оставались темными. И вы слышали заявление сэра Теренса о том, что бумаги, с которыми вы, по вашим словам, занимались, находились у него. Вы понимаете, какой вывод на основании всего этого сделает суд?
— Вероятно, такой, который сочтет наиболее соответствующим истине.
Сэр Теренс встрепенулся.
— Капитан Тремейн, — сказал он, — я хочу присоединиться к уговорам вашего полковника. Ваше положение стало крайне опасным. Если вы скрываете нечто, что могло бы выручить вас из него, я убедительно прошу вас довериться суду и обо всем честно рассказать.
Слова эти сами по себе были доброжелательными, но Тремейн и еще пара человек ощутили скрывающуюся за ними злобу и жестокую насмешку.
Лорд Веллингтон, до этого не отрывающий проницательного взгляда от обвиняемого, мгновение изучающе смотрел на О'Моя. Потом он заговорил, и его голос был таким же спокойным, как и его взгляд:
— Капитан Тремейн если председатель позволит мне обратиться к вам в интересах истины и правосудия — вы обладаете, насколько мне известно, репутацией честного и благородного человека. Вам настолько несвойственно лгать, что, когда вы пытаетесь это делать — как, очевидно, пытались сейчас, — у вас ничего не получается, неправда легко обнаруживается. Если вы скрываете что-то другое,
Взглянув в суровое, благородное лицо великого воина, Тремейн отвел глаза и со слабым жестом беспомощности выпрямился и повторил:
— Мне больше нечего сказать.
— Тогда, капитан Тремейн, — произнес председатель, — суд перейдет к рассмотрению того, что ему стало известным на настоящий момент. И, поскольку вы не можете объяснить, как провели в доме те полчаса, когда граф Самовал нашел свою смерть, я боюсь, что, принимая во внимание все показания, свидетельствующие против вас, ваше положение представляется крайне тяжелым. Последний раз, сэр, перед тем, как я попрошу вас удалиться, позвольте мне прибавить собственный призыв к уже обращенным к вам с тем, чтобы убедить вас заговорить. Если вы предпочтете молчать, то суду, я боюсь, останется сделать в отношении вас одно-единственное заключение.
Долгие секунды стоял капитан Тремейн в напряженном молчании. Однако он не думал — он ждал. Леди О'Мой находилась здесь, позади него, она слышала, так же, как и он, что его судьба зависит от того, будет открыто присутствие Ричарда Батлера или нет. Не в его обычае было нарушать слово, пусть она решает. И, ожидая этого решения, Тремейн стоял в молчании, словно размышляя. Наконец, не услышав женского голоса, который бы, нарушив тишину, провозгласил его невиновность и одновременно подтвердил алиби, что означало бы его оправдание, он заговорил:
— Я благодарю вас, сэр, и выражаю свою крайнюю признательность суду за проявленное ко мне внимание и участие, но мне больше нечего сказать.
И тут, когда все уже казалось конченым, среди воцарившегося в зале мертвого безмолвия прозвенело:
— Но мне есть что!
Это резкое, почти пронзительное восклицание подействовало на членов суда подобно электрическому разряду; но никто из них не был поражен больше капитана Тремейна, поскольку, хотя голос и был женским, он никак не ожидал его услышать. В волнении обернувшись, он увидел мисс Армитидж, стоявшую прямо и неподвижно, с блестящими глазами и печатью решимости на бледном лице. Леди О'Мой, в страхе сжимая ее руку, прошептала так, что было слышно всем:
— Нет, нет, Сильвия! Бога ради, молчи!
Но Сильвия уже поднялась, чтобы говорить, и она заговорила, и слова, которые девушке было бы естественно произнести негромко, почти шепотом, опустив глаза, в ее устах звучали смело, почти дерзко.
— Я могу сказать вам, почему капитан Тремейн молчит. Я могу сказать, кого он защищает.
— О боже! — чуть слышно простонала леди О'Мой, сквозь охватившее волнение пытаясь понять, откуда Сильвия узнала ее секрет.
— Мисс Армитидж, я умоляю вас! — воскликнул Тремейн дрогнувшим, наконец, голосом, совершенно забыв о том, где находится, и протягивая руку, чтобы остановить ее.