Капитан Перережь-Горло

На всем протяжении Железного берега [3] , от мыса Альпреш до мыса Гри-Не, пять из семи корпусов Великой армии вдыхали соленый воздух Ла-Манша.

Тень нового императора пролегла почти по всей Европе. За многочисленными артиллерийскими орудиями в лагерях расположились дрожащие от нетерпения сто пятьдесят тысяч пехотинцев и девяносто тысяч кавалеристов. Центром служила скала Одр в Булони, где из серого павильона императора открывался вид на серо-зеленые воды Ла-Манша в направлении утесов Дувра.

Повсюду царило беспокойство. В четырех лагерях, от Амблетеза и Вимре до Утро и Ле-Портеля, отзывалось эхо двух тысяч барабанов, смолкавших весьма редко. День за днем слышался низкий рокот, звон подков, топот и ржание лошадей и покрывавший остальные звуки гул голосов, говоривших одновременно. По ночам, когда становилось тише и холодный ветер гулял по светло-коричневым известковым мысам, с набережных гавани каждые пятнадцать минут доносился крик:

– Часовые, смирно!

Внутренняя гавань, заполненная шлюпками и плоскодонными барками, охранялась часовыми, дежурившими на расстоянии пятнадцати шагов друг от друга. С моря печально откликались матросы на марсах кораблей, освещенных тусклыми фонарями:

– Хорошей вахты!

Ночью берег казался призрачным в сравнении с дневной суетой, смехом и руганью, сопровождавшими учебную погрузку на суда. Все постоянно ожидали императора, хотя в те дни он появлялся там довольно редко. Иногда он приезжал в своей карете из Парижа, что являлось сюрпризом для всех, кроме адмирала Брюи [4] и главнокомандующего, маршала Сульта [5] .

Если император привозил с собой красавицу императрицу в окружении всегда улыбающихся фрейлин, то они останавливались в замке в деревне Пон-де-Брик, находившейся на расстоянии лье по парижской дороге. В отсутствие супруги император располагался в своем павильоне вместе с лакеем и телохранителями. Он мог подолгу смотреть в большую подзорную трубу или просиживать часами в комнате Совета, выразительно жестикулируя, в то время как всем остальным приходилось стоять. На территории лагерей его серый костюм для верховой езды мелькал повсюду, нигде не задерживаясь.

Летом 1805 года, с приближением самых жарких дней, массы людей постоянно доходили до предела нервного напряжения из-за слишком долгого ожидания, слишком большой скученности и слишком малого количества женщин.

Если бы вся артиллерия Железного берега – от батареи «монстров» на скалах Одра до орудий двух фортов внешней гавани – выстрелила одновременно, то грохот был бы слышен на кентских полях. Но терзавшимся беспокойством французским офицерам он показался бы менее оглушительным, чем крики, вырывающиеся из множества глоток:

– У меня от безделья уже ноет спина! Почему император не начинает вторжение в Англию?

Но новости, распространявшиеся в последние дни, были еще хуже.

Ночь стала жутким временем для дежурства на посту. В Булонском лагере орудовал неизвестный убийца – «капитан Перережь-Горло», который появлялся из ничего, закалывал часовых и исчезал, словно призрак. Его действия могли явиться искрой, поджигающей порох.

После полудня 20 августа в туманной дымке, вызванной жарой, всадник в мундире берсийских гусар скакал галопом из верхнего города через Порт-Нев и дорогу на Кале кружным путем, ведущим к павильону императора.

Он мчался, как дьявол, едва различимый в облаке пыли, которая густым слоем покрывала его доломан и кивер с пером. У него было поручение, однако его мысли отягощало и многое другое. Подъезжая к центру лагеря, занимавшему три акра леса, где аккуратно построенные дома образовывали улицы, всадник искал кого-нибудь, с кем мог бы поговорить.

Единственным человеком в поле зрения оказался простой солдат, мужчина не первой молодости, крепкого сложения, с большими усами и нечесаной темной шевелюрой. Он не носил мундира, а брюки, жилет и гетры были одинакового грязно-белого цвета. Стоя в аккуратном садике одного из домов с соломенной крышей, он поливал цветы из лейки.

Гусарский офицер остановил коня среди оседающей пыли.

– Эй, ты! Папаша!

Солдат не обратил внимания на окрик. Ярко-голубая лейка казалась игрушкой в его руках.

– Папаша, ты что, не слышишь меня?

«Папаша» поднял голову и устремил взгляд на всадника. После чего смачный плевок из-под усов выразительно описал дугу.

– Заткнись, – без особого гнева отозвался он глубоким гортанным голосом. – У тебя еще молоко на губах не обсохло, щенок.

Злая улыбка скривила рот всадника под медными застежками ремешка кивера. Хотя офицер говорил по-французски, как эльзасец, в действительности он родился в Пруссии. Это был молодой блондин с торчащими скулами и вызывающе вздернутым носом, пятна пыли скрывали веснушки па его длинном вспотевшем лице.

– Я офицер, – холодно объяснил он. – Возможно, ты слышал обо мне. Я лейтенант Шнайдер из берсийских гусар.

«Папаша» вновь сплюнул.

– А я, – заявил он, – Жюль Дюпон, гренадер императорской гвардии. Ну и что из этого?

Со стороны гавани послышался выстрел гаубицы. Лейтенант Шнайдер, мысленно предвкушая урок, который он намеревался преподать дерзкому солдату, бросил взгляд в этом направлении. За многочисленными рядами соломенных крыш не было видно ничего, кроме высокого флагштока между павильоном императора и несколько меньшим павильоном адмирала Брюи.

Сильный ветер, всегда гуляющий в утесах, раздувал флаги, словно подавал сигналы кораблям, и доносил с берега звуки, обычно сопровождающие процедуру учебной погрузки.

– Проклятые увальни! Англичане досыта накормят вас пулями, если вы будете падать в воду!

– Да пошел ты…

Лейтенант Шнайдер, на лице которого все еще змеилась холодная усмешка, естественно, не мог слышать этих слов. Однако офицер, назвавший своих солдат проклятыми увальнями, услышав ответ, произнесенный отнюдь не шепотом, хранил скромное молчание.