Отравление в шутку

С холмов Венского леса спускались сумерки, и розовый закат в низине, где лежит город, уже потускнел. В воздухе слышалось эхо колоколов. Весна начала оплетать уличные фонари кружевом зеленых теней от двойного ряда деревьев на Рингштрассе. Отзвуки шагов все еще слышались на опустевшей Грабен.

В соборе Святого Стефана шла вечерняя служба. Из кафе «Старая скрипка», в котором мы сидели, на фоне неба отчетливо был виден резной шпиль. По мостовой шуршали шины, а отсвет ламп нашего кафе играл на вывеске киоска. Шпиль Святого Стефана тянулся на невероятную высоту над серыми домами, напоминавшими государственные учреждения, если бы не свежие белые

занавески и опрятная веселость. Собор был виден отовсюду, словно уменьшая в размерах ратушу, купол музея и Обещанную церковь, что, однако, не вызывало возражений, поскольку все это была Вена. На цветных плитках крыши черный орел герба Габсбургов поблескивал на солнце и вновь тускнел, подобно смолкающим трубам древнего забытого гимна.

Мой компаньон сидел в тени ограды, поэтому я мог видеть только красный кончик его сигареты. На мраморной крышке разделявшего нас стола стояли два стакана кюммеля. [1] Под рукой у него была пачка рукописей, прикрытая книгой в желтом переплете, где содержался секрет загадочного отравления. Но мы не сразу заговорили о книге или о других вещах, связанных с ужасами полузанесенного снегом дома, — а именно о банке с мышьяком, топорике и белой мраморной руке. Я вдыхал аромат лип и наблюдал за тускнеющим шпилем. С башни под ним можно видеть туманно вырисовывающиеся на западе Альпы, баржи, ползущие по маслянистому Дунаю, куда доходили полки, несущие щиты римлян и знамена с когтистыми орлами Бонапарта, и по которому крестоносцы плыли под алыми крестами к Черному морю. Вена выглядела сонной, и было самое время вспоминать прошлое. Кафе пустеют, статуя Франца-Иосифа, блеск драгоценностей и мундиров в Королевской опере растворяются в сумерках, подобно гербу Габсбургов на крыше собора. Призрачные кареты мчатся по Рингу…

— Я думал о статуе Штрауса, — сказал я. — И о другой статуе.

Стул моего компаньона слегка скрипнул. Он сделал недовольный жест.

— Ведь за прошедшие полгода, — продолжал я, — вы так и не рассказали мне, как докопались до истины. Помните? На статуе была кровь. Вы просунули руку за нее и вытащили убийцу, как кролика из норы…

— Я коснулся мертвого тела, — отозвался он. — Убийцы уже не было в живых. Это хуже всего. Вы имеете в виду, как кролика из шляпы. Мертвого кролика… Бедняга.

— Трудно испытывать сочувствие в таком случае.

— О, я не об убийце, а о другом. Послушайте… — он притронулся к пачке рукописей, — вот почему вы все это написали?

— Да. Для остальных членов семьи нелегко быть подозреваемыми в… — я взмахнул рукой, имитируя удар топором, и мой компаньон вздрогнул, — в этом. А подозрение еще остается. Нужно рассказать правду. Вы были единственным, кто ее увидел. И, неожиданно столкнувшись с вами в Вене…

— Что вы от меня хотите?

— Истории недостает окончания. Вы можете предоставить его.

Несколько секунд он молчал; кончик его сигареты нервно пульсировал.

— Я прочел это, — заговорил он наконец, постучав пальцами по рукописи. — Не думаю, что мне необходимо многое объяснять. Вы все изложили. Замечание Клариссы явилось последней подсказкой — это достаточно очевидно. И разнообразие ядов… Подлинное происхождение мании было настолько очевидно, что меня удивляет, как это не пришло вам в голову. Если я не располагал всей информацией, то, когда вы это писали, у вас она имелась. Вы видели проблески истины, но приложили вашу теорию не к тому лицу…

Он снова начал задумчиво покуривать. Мы оба размышляли о просторном причудливом доме, где совершались убийства, о газовом свете, бутылке бренди и лестнице в подвал, забрызганной кровью. Старый дом, старый город и горы Западной Пенсильвании, синеющие, как Везувий, ожили в мягких австрийских сумерках. Где-то начали бить куранты. Мягкий звон раздавался над темными крышами, и я лениво подсчитывал удары. Один, два, три, четыре…

После пятого удара мой компаньон заговорил. На миг фары автомобиля осветили его лицо, и я снова удивился, подумав, что именно этот человек увидел правду.

Шесть, семь…

— Позвольте объяснить, что я имел в виду, говоря, что вы приложили вашу теорию не к тому лицу, — сказал он. — Например…

Судья Куэйл приподнялся в кресле.

— Вы задавали мне этот вопрос десять-двенадцать лет тому назад, — сказал он. — И при первой же нашей новой встрече задаете его снова. Почему вы так цепляетесь за это?

Мне было не по себе. Все шло не так. Возможно, я просто повзрослел и уже не мог приспособиться к атмосфере дома Куэйлов, но она казалась мне неуютной и даже зловещей — совсем не такой, как в прежние дни.

Судья, сидящий по другую сторону камина, продолжал сверлить меня подозрительным и враждебным взглядом. Его черные с проседью волосы, длинные, но довольно редкие, были зачесаны с высокого лба назад, как на гравюрах с изображениями государственных деятелей прошлого. Когда я видел мистера Куэйла в зале суда, вся его голова казалась сошедшей с гравюры — продолговатое неподвижное лицо, слегка выступающие вперед зубы, придающие суровый вид складки рта, строгий взгляд, лишенный интереса и любопытства… Смотря на него теперь, в полумраке его библиотеки, я вспоминал зрелище, которое он являл собой, выслушивая показания, — голову, склоненную набок над столом полированного дерева на фоне американского флага, черную мантию, свисающую с запястья, цепкий, внимательный взгляд…

Нельзя сказать, чтобы за эту дюжину лет судья Куэйл «съежился» или его достоинство перестало внушать благоговейный страх. Конечно, он выглядел увядшим, а его напыщенные фразы иногда звучали глуповато. К тому же он был явно напуган.

Когда мы говорим о людях, «бросающих взгляд», это может показаться нелепым. Но судья Куэйл делал именно это. Темные ледяные глаза что-то бросали в мою сторону, явно ожидая, что я это подхвачу. Подозрение, обвинение, сомнение? Снова откинувшись в мягком кресле, судья водил руками взад-вперед по подлокотникам.

— Помню, когда вы спросили об этом впервые. В тот вечер также шел снег, — задумчиво промолвил он, уставясь на огонь. — Это было десять лет назад или двенадцать? Тогда вы только начали писать и принесли рукопись мне на отзыв.

— Это было всего лишь любопытство, сэр, — сказал я. — Как и сейчас.

Казалось, судья не слышал меня.

— Тогда мы были счастливы, — пробормотал он, все еще глядя в камин.

— Вы имеете в виду…

— Семью — мою семью. — Негромким, но звучным голосом судья начал цитировать знаменитые строки из «Макбета»: — «Мы дни за днями шепчем „завтра, завтра“…» [3] — В любом другом месте это выглядело бы театрально. Но высокий суровый старик мыслил именно такими понятиями…