Капитан Сорви-голова
Шрифт:
Но лошадь, вместо того чтобы тронуться с места, низко опустила голову, поджала круп, изогнула дугой спину, сдвинула вместе все четыре ноги и принялась неистово бить то передом, то задом. Потом, как некий геральдический конь, встала на дыбы, вскидывая передними ногами, после чего проделала то же самое задними. Затем она встала на все четыре ноги и принялась подскакивать на месте, приседать и снова прыгать, – короче говоря, занялась самой невообразимой гимнастикой, результат которой не заставил себя долго ждать.
Укротить проклятое животное было бы под силу разве только ковбоям американского Запада, этим чудесным наездникам, которые точно воскрешают в своем лице легендарных кентавров древности.
Сорви-голова был превосходным наездником, но не той силы. К тому же, сидя на неоседланной лошади, он был лишен точек опоры в седле и стременах.
Какой-то уж слишком дьявольский рывок коня заставил его разжать шенкеля и перекувырнуться в воздухе, в результате чего он тяжело шлепнулся о землю, а освободившийся конь, гарцуя, понесся в поле.
Ошеломленный на миг падением, Сорви-голова, однако, тут же вскочил, явно встревоженный таким поворотом событий.
Падая, он потерял свою каску, и часовой, увидев при свете бивуачного костра его юное лицо, вскричал:
– Этот парень не из нашего эскадрона!.. Да это какой-то мальчишка, зеленый юнец, молокосос!
Последнее слово, произнесенное часовым без тени намека, отдалось в ушах командира Молокососов, словно пушечный выстрел.
«Меня узнали!»-решил Сорви-голова.
Он приготовился к защите.
В это время прибежал другой часовой. Он размахивал шашкой и, не разузнав даже, в чем дело, попытался схватить Жана.
Но Сорви-голова, никогда не терявший своего удивительного самообладания, нанес англичанину страшный удар головой в живот.
Солдат упал навзничь.
– К оружию! – неистово заорал первый часовой. Со всех сторон послышались ответные крики:
– К оружию!.. К оружию!..
Заспанные люди сбегались на крики и сами вопили «к оружию», хотя никто из них не знал, что же, собственно, случилось.
Сорви-голова увернулся от них и опрометью побежал в сторону Он приближался к кузнице. Кузнец прервал свою работу, уронил болванку раскаленного железа и, загородив Жану дорогу, замахнулся на него молотом.
Но Сорви-голова, отскочив в сторону, счастливо избежал удара, который непременно размозжил бы ему череп, и ловко дал кузнецу подножку.
Кузнец растянулся ничком, неистово бранясь.
Суматоха все росла:
– Тревога!.. Тревога!.. К оружию!.. Солдаты, будто рои встревоженных пчел, выбегали из палаток.
Одни спрашивали, другие отвечали, и никто ничего не понимал.
И вдруг кто-то, то ли не очнувшись как следует от сонного кошмара, то ли под влиянием паров виски, заорал:
– Буры!
– Буры!.. Буры!.. – подхватил Сорви-голова, как вор, который громче своих преследователей кричит: «Держи вора!»
На какое-то время эта уловка помогла ему, и главным образом потому, что охваченные паникой солдаты, не распознав своих при неверном свете костров, принялись палить друг в друга.
Сумятица становилась невообразимой. Визг, крики, беготня, выстрелы, стоны… Никто никого не слушал, никто ничего не понимал, но все стреляли и убивали друг друга Враг, однако, не появлялся, и заблуждение не могло продолжаться бесконечно.
Вскоре остался только один беглец, которого со всех сторон преследовало множество солдат.
Началась драматическая, напряженная игра в прятки среди палаток, мимо которых задыхавшийся Сорви-голова молниеносно проскальзывал с ловкостью акробата.
Внезапно перед ним выросла, преградив все пути, большая конусообразная палатка. Сорви-голова обежал вокруг нее, нашел вход и, положившись на свою счастливую звезду, юркнул туда.
В палатке на маленьком складном столике мерцал ночник, освещавший внутренность помещения. На том же столике, возле ночника, стояли пустые бутылки из-под шампанского и ароматных ликеров. Рядом, на бамбуковой мачте, поддерживавшей полотняный верх палатки, висело оружие – армейский револьвер и офицерская шашка. На низенькой походной койке, раскинутой у столика, спал какой-то джентльмен, укрытый одеялом цвета хаки, Судя по его неподвижности и раскатистому храпу, можно было догадаться, что он без стеснения прикладывался к бутылкам, содержимое которых, очевидно, немало способствовало его сну, близкому к каталепсии.
На фоне полотняной стены отчетливо вырисовывалось лицо спящего, и Сорви-голова тотчас же узнал это строптивое лицо с его крючковатым носом, широким подбородком и плотно сжатыми губами.
– Майор Колвилл! – невольно вырвалось у него. Майор, сон которого не был потревожен царившим в лагере шумом, проснулся, едва услышав свое имя, произнесенное вполголоса.
Он зевнул, потянулся и пробормотал, как человек, все еще пребывающий во власти сна:
– Сорви-голова? Брейк-нек?.. Вот сейчас я прикончу тебя, негодяй!
Он потянулся к револьверу, чтобы всадить пулю в лоб незваному гостю.
Но Сорви-голова с молниеносной быстротой успел пе-рехватить правой рукой дуло смертоносного оружия, а левой туго скрутил ворот рубахи на шее майора. Полотно затрещало, майор задыхался, старался вырваться, позвать на помощь, но вместо крика издавал лишь глухой хрип.
– Молчать! – прошептал Сорви-голова. – Молчать! Или я всажу вам пулю в лоб!
Однако англичанин, вскормленный ростбифами, вспоенный виски, а главное, натренированный во всех ви-дах спорта, был настоящим атлетом.
Он энергично отбивался; еще мгновение – и он вырвется из рук юноши, завопит, поднимет тревогу.
Жану, разумеется, ничего не стоило всадить в него пулю, но на выстрел сбежались бы солдаты. Решив усмирить майора без лишнего шума, Сорви-голова нанес упрямцу сильный удар по голове рукояткой револьвера.
Послышался треск черепной коробки, Колвилл тяжко охнул и, перестав отбиваться, затих.
Не теряя ни секунды, Жан всунул майору в рот кляп из салфетки и затянул ее крепким узлом на затылке. Затем носовым платком скрутил ему руки за спиной, а ремнем уздечки связал ноги.