Капитан Сорвиголова
Шрифт:
В то время кольцо окружения было не столь уж плотным, и поезда время от времени прорывались в Дурбан, расположенный примерно в двухстах километрах от Ледисмита. Хотя Колензо, наиболее важный в военном отношении пункт, и обстреливался бурской артиллерией, пока он все же находился в руках англичан, и мост через Тугелу мог еще пропускать легкие составы.
Пленников разместили в товарных вагонах, приставили к ним достаточное число солдат-конвоиров — и в путь! Путешествие было рассчитано на один день. Однако из-за плачевного состояния железных дорог переезд длился вдвое дольше — двое суток без хлеба и воды, в вагонах, набитых людьми, как бочка сельдями. Пленные ни на минуту не имели возможности выйти оттуда. Подумай, читатель, ни на минуту!
Легко представить себе, в каком положении находились все эти несчастные, усталые, измученные голодом и жаждой и задыхавшиеся в смраде, тогда как англичане, удобно разместившись в блиндированных [58] вагонах, ели, пили и шумно веселились.
Так по-разному складываются судьбы народов, натравленных друг на друга страшным, коварным чудищем — войной!
В Дурбане английские власти приступили к санитарной обработке пленников и чистке вагонов. И сделали это очень просто: в вагоны направили рукава мощных насосов, служивших для мойки кораблей в доках, и стали обильно поливать водой все и всех. Насквозь промокшие, ослепленные с силой хлеставшими по ним струями, буры отбивались, падали, фыркали, как тонущие собаки. Но гигиена — превыше всего!
58
Блиндированный — защищенный стальной броней.
А теперь обсушивайтесь, если сможете, — и за еду! Огромные котлы были наполнены слипшимся в густую плотную массу протухшим и полусырым рисом. Поскольку ложек не полагалось, пленные черпали отвратительное месиво прямо руками и, давясь от жадности, заглатывали его, что красноречивей всяких слов свидетельствовало о перенесенной ими голодовке.
— Плохое начало! — ворчал Сорвиголова. — Профессия пленника меня мало устраивает, и я, разумеется, не заживусь тут.
Пленных связали попарно и теми же веревками соединили последовательно одну пару с другой, так что весь конвоируемый отряд имел вид индейской цепочки: [59] что и говорить, практичные люди эти англичане! Несчастным объявили, что их посадят на военный корабль, стоявший под парами на рейде, и повели.
59
Североамериканские индейцы в походе шли гуськом, один за другим.
Посмотреть на пленных сбежалось все население города, выстроившееся тесными рядами по обеим сторонам дороги. Сколь горек был путь побежденных среди враждебной и насмешливой толпы! Ее жестокость не знала границ, оскорбления так и сыпались на бедняг, чья ужасная участь, казалось бы, должна была вызвать в людях святое чувство сострадания.
Под палящими лучами жаркого солнца, от которого трескались губы и дымилось клубами пара мокрое платье, пленников разместили по шаландам, и мрачный караван битком набитых барж подошел вскоре к крейсеру «Каледония».
Узники войны слегка приободрились: наконец-то можно хоть немного отдохнуть, поспать, свободно растянувшись, забыть про голод и оскорбления конвоиров. Но не тут-то было! Опять нумерование, перекличка и та же «куча мала», на этот раз — в бронированной башне, без воздуха, без света, откуда видны лишь смутно вырисовывавшиеся жерла пушек, нацеленных на живую массу людей.
Протяжно завыла сирена, заскрипела якорная цепь, раздалось монотонное сопение винта. Началась килевая и бортовая качка — предвестница морской болезни.
«Каледония» со скоростью акулы понеслась по волнам бурного Индийского океана. Буры рыдали, как дети. Этим простым людям, никогда не видавшим моря, казалось, что их навсегда отрывают от родной земли, обрекая на вечное изгнание.
Корабль, немилосердно дымя, пожирал милю за милей, держа курс на Саймонстаун — морской форт в тридцати шести километрах к югу от Кейптауна, а от Дурбана — в тысяче четырехстах километрах, или в сорока восьми часах пути, возможно, еще более тяжкого, чем переезд по железной дороге.
По прибытии крейсера на рейд пленных разместили на четырех понтонах [60] , стоявших на якоре в трех милях от берега, а «Каледония» отправилась в обратный путь.
Сорвиголова и шестьдесят пленных буров оказались на понтоне «Террор», представлявшем собой подлинный ад, что вполне оправдывало его название. Грязная плавучая клетка была до отказа набита людьми. Тела их покрывали раны, по которым ползали насекомые. Невыносимая жара сводила с ума, питание отпускалось лишь в количестве, необходимом, как изысканно изъяснялись англичане, для «поддержания жизни». Иначе говоря, паек спасал от голодной смерти, но не более. Такая норма имела вполне разумное обоснование. Во-первых, это исключительно экономно, и, во-вторых, ослабевшие от постоянного недоедания люди не могли бежать. А если они и мерли как мухи, — «тем хуже для них!». Похороны были недолгими: открывали орудийный люк и со смехом: «Тем лучше для акул», — бросали тело в залив, воды которого кишели хищными рыбами.
60
Понтон — здесь: старое судно, переоборудованное в плавучую тюрьму.
Уже через сутки Сорвиголова почувствовал, что не в силах больше терпеть грубого обращения, голода, вшей, жалкого вида товарищей по заключению, похожих скорее на призраков, чем на людей, и решился на побег. Утонуть, быть расстрелянным, съеденным акулами — и то лучше, чем медленное и мучительное умирание.
Он поделился своим намерением с несколькими бурами, но те не захотели рисковать: «Террор» стоял на якоре посередине залива шести милей шириной, значит, до берега было по крайней мере три мили. Хороший пловец и мог бы, пожалуй, доплыть, несмотря на акул, часовых и сторожевые суда. Но как проникнуть в Саймонстаун? В этом городе — военном порту, арсенале и судостроительной верфи одновременно, — кажется, не было такого уголка, который не охранялся бы со стороны моря.
Но Жан не колебался: будь что будет, а в ближайшую же ночь он бежит! Товарищи отдали ему веревку, прихваченную где-то одним из пленных, у которого в первые дни заключения не хватило решимости бежать, а теперь не было на это сил.
Наступила ночь. В трюме, едва освещенном двумя фонарями «летучая мышь», было темно. Сорвиголова разделся донага и ремнем привязал за спину свою одежду: штаны, куртку, шляпу, шерстяную фуфайку. Башмаки он не взял.
Простившись с товарищами, которые, стоя вокруг, не переставали восхищаться его силой и отвагой, юноша пробрался к кабельтову [61] , свисавшему из пушечного люка до самой поверхности моря.
61
Кабельтов — здесь: пеньковый судовой трос.
— Кто там? — раздался сверху окрик часового, стоявшего на баке.
Казалось бы, элементарное благоразумие должно было подсказать Жану вернуться в трюм и переждать несколько минут. Куда там!
Он с такой быстротой скользнул по тросу, что содрал кожу с ладоней, но не издал ни вскрика, стона и даже вздоха. Часовой, услышав всплеск воды, решил, что это резвятся акулы, и успокоился.
Теплая, насыщенная солью вода, будто серная кислота, обожгла ободранные руки беглеца.
«Ничего, соль обеззараживает раны», — подумал, ныряя, Жан. Он проплыл под водой около пятидесяти метров, потом вынырнул, набрал воздуха и снова ушел под воду.