Капитанские повести
Шрифт:
Никто потом не мог вспомнить, что делал в это время, кричали все или молчали, все делали что-то одно, и шум стал слышен только тогда, когда одни замолчали, другие закурили, а третьи все продолжали размахивать руками и орать, и только Граф сидел на палубе, глотая слезы непонятной обиды и боли.
Рыба исчезла в воде, повернувшись к судну темно-серой спиной, и только нейлоновый фал будто бы еще белел несколько мгновений…
— Вон еще одна! — завопил Серго Авакян. — Смотри пожалуйста, они тут парой!
Это было уже слишком, потому что в волнах снова белело и блестело что-то круглое! Поднялся галдеж, но Виталий Павлович, отставив бинокль, прокричал вниз:
— Спокойно, это неживая природа!.. Это не дичь! Хотите глянуть?
Через несколько минут блестящий белый объект был под бортом, но это был всего лишь большой полихлорвиниловый мешок, туго запакованный, набитый яркими консервными банками, бутылочками, картофельными очистками, цветистыми коробочками, грязными бумажными салфетками. Зачем все это барахло понадобилось упаковывать в такой добротный пакет? Может быть, эти отбросы были выстрелены с патрульной подводной лодки, а в мешок просто забыли уложить балласт, и теперь он мотается по океану…
В тени мешка вились три коричнево-серых спинорога.
— Тьфу, — сказал боцман, растирая распухший от удара палец, — надо новые поддевы делать, на полторы тонны веса. Увела, ехидна, самый лучший багор!
ИМЕНИНЫ
Мы вернулись в родной порт ровно через полтора года после того, как я подарил капитану медвежью шкуру. Да и сама шкура наверняка уже успела посереть, еще пожелтеть и принять вполне комнатный вид, к ней привыкли ковры, книжные стеллажи и стены, к ней притерся пылесос и притерпелась хозяйка. Впрочем, последние два месяца шкура отдыхала от приборок, капитанский сынок не раздирал ей пасти. Он скучал у бабушки в Ленинграде, в трех остановках от института, где оперировали его маму.
Капитану с трудом удалось уговорить нашего консула в Ростоке, чтобы боцмана Мишу Кобылина с Мисиковым не отправляли в двадцать четыре часа на родину за недостойное поведение, потому что рабочих рук было у нас в обрез. Оба они были лишены права схода на берег и сидели безвылазно на борту. Михаил Семенович с раннего утра до глухой полночи, не разгибаясь, занимался по хозяйству, словно спешил натешиться, навсегда наговориться со своим «Валдаем». Сердце его не обманывало. Он покостлявел, полысел, и не стало в его плечах былой хозяйской надежности.
Володька Мисиков попробовал было найти сочувствие у команды, но Серго Авакян сказал ему так:
— Сходи, пожалуйста, к капитану, попроси, чтобы тебя отправили домой. Не понял? Слушай, пожалуйста, ты думаешь, море вынесет все, даже такое дерьмо, как ты?
Мисиков к капитану не пошел, но лучше от этого ему не стало. Даже Граф, к которому он зашел излить душу, молча дал ему закурить, сам тоже погрыз сигарету и с грустью сказал:
— Я думал, ты лучше, Володя. А ты… Никто тебе теперь не верит.
— А ты?
— И я, понимаешь, тоже…
Володька хватанул дверью, ни к кому больше не обращался, лишь бросился царапать Федю Крюкова, который зашел к нему, чтобы подготовить вопрос для судового комитета. Федя не обиделся, и все изложил объективно. Потом было общее собрание, потом приказ капитана. Михаил Семенович был выведен из судкома, переведен в матросы второго класса с исполнением прежних обязанностей, а относительно Володьки Мисикова собрание единогласно ходатайствовало: лишить визы и списать с судна.
Федя Крюков напрасно взялся готовить этот вопрос: на судовом комитете по предложению капитана, которое поддержал Андрей Иванович, он был освобожден от занимаемой профсоюзной должности. Федя снова не обиделся, намекнул, что считает такое решение простым сведением старых счетов и будет жаловаться, потому что он сделал все, чтобы под личным контролем доставить на борт с берега матроса Кондакова и моториста Михайлова, а за уволенных он не ответчик, и вообще с матросами на берег в заграничном порту должно сходить лицо командного состава. Виталий Павлович предложил Феде обдумать, на каком судно он хотел бы плавать, и на этом прения были закрыты.
Старпом Василий Григорьевич Дымков ликовал, когда видел Мисикова, и Володькиной обязанностью теперь была каждодневная приборка гальюнов и душей по всему судну. Боцман задавал ему работу с таким брезгливым равнодушием, что Володьке иногда хотелось, чтобы боцман лучше его ударил.
— Ничего, может, и на берегу не пропаду, — бодрился над унитазом Мисиков, — подумаешь, паспортом моряка пугнули!
Однако копался он в гальюнах подолгу, потому что начинала иногда дрожать в руках щетка и содовый раствор расплескивался куда не надо.
По приходе в порт мы должны были на комитете плавсостава отчитываться по командировке Георгия Васильевича Охрипчика. Повестка дня формулировалась так: о трудовой дисциплине, организации соревнования и воспитательной работе на теплоходе «Валдай».
В день заседания, на которое отправился наш новый судовой комитет в полном составе, а также капитан и помполит, Миша Кобылин вдруг объявил, что у него сегодня именины, и пригласил старый валдайский костяк к себе в гости. А из неветеранов был приглашен один Серго Авакян, потому что именно ему надеялся боцман передать дела.
Все мы понимали, что эти именины для отвода глаз, а боцману нужно по-человечески попрощаться с нами, и, хотя об этом не было сказано ни слова, всем было ясно, что после Варнемюнде боцман с нами свое отплавал, по крайней мере на какой-то срок.
Так мы со стармехом и Серго Авакяном оказались в его однокомнатной квартире на четвертом этаже, устеленной и увешанной коврами, словно это была сакля кавказского князя, с верещащими зелеными попугайчиками в клетках, с портативным коричневым пианино, на котором с нашим приходом закончил разыгрывать гаммы худенький востроносенький мальчик в очках. В квартире суетилась худенькая, похожая на этого мальчика, хозяйка. На одном из ковров, на стене над тахтой, на широком пехотном портупейном ремне висел флотский офицерский кортик.