Капитанские повести
Шрифт:
— Погоди, Володь, сейчас рука отойдет, направим… Здорово тебе на судкоме вчера досталось?
— Все мое, другому в карман не переложишь… Как хотели, так и вклеили…
— Все за шторм?
— За все.
— А ты что же?
— Балбес ты, Граф!
— Я как друг, а ты…
— Ну все. Давай-ка шкрябку, пока нас как бездельников не засекли.
— Может, молотком эти зазубрины?
— Сказал!.. А черт их знает, может, и молотком…
Пока они пристраивались у тисков в надежде выправить зазубрины молотком, появился боцман.
— Так… Ну что тут у вас?
Граф протянул ему шкрябку.
— Кха! — сумрачно кашлянул Михаил Семенович. — Положи молоток на место.
Боцман медленно, как на инструктаже, снял с крючка и надвинул на глаза защитные очки, натянул рукавицы.
— Включи.
Засвистела сталь, слетающая с твердо прижатой к наждаку шкрябки, и, когда боцман перевернул ее, прямо на глазах протаяла по краю светлая полоска. Четыре раза повернул боцман шкрябку, посмотрел на свет и сунул в воду под точило.
— Крути.
Правил он ее, держа наискось, будто кухонный ножик.
— Хватит.
Стряхнув на верстак рукавицу, Михаил Семенович сбрил шкрябкой присохшую к пальцам краску, попробовал лезвие на ноготь и отдал шкрябку Графу.
— Мисиков, давай твою. И следи внимательно, как надо делать. Второй раз учить не буду. Смотри.
БАНЬО РУСО
Получается, что я все о прошлом да о прошлом, о том, что было, а вам пора уже знать и то, что будет. Поверьте, в будущем происходит не меньше событий, чем в прошлом и сейчас.
«Вышний Волочёк» пришел на Кубу раньше нас, и мы там долго прозагорали бы, но на входе в бухту Сантьяго-де-Куба с лоцманского бота вместо лоцмана поднялся к нам энергичный, молодой, загорелый, как мулат, человек в зеленой униформе с лейтенантскими уголками, с патронташем и пистолетом Стечкина на широком поясе, взбежал на мостик и поприветствовал всех сразу:
— Салуд, товаричи! Буэнос диас, капитано! О, компаньеро Виталий! Виталий! Комо эста устэ, как себя чувствуете?
— Муй бьен, грасьяс, Педро, и устэ? Очень хорошо, спасибо, Педро, а ты?
— Бьен, Виталий, хорошо!
Они обнялись и довольно долго выколачивали друг из друга морскую и земную пыль.
— Надо немного говорить, Виталий!
— Ну, пойдем в каюту. Старпом, полежим в дрейфе на этом месте, пусть в море помалу относит. Пасэ устэ, проходи, Педро. Уна копа дэ бино? Стакан вина?
Старпом, не ожидая лишних распоряжений, отправил к капитану Таню, и нам пришлось помаяться в догадках еще с полчаса, пока в сопровождении капитана у штормтрапа не появился загадочный Педро. Искры рассыпались по палубе от его улыбки.
На штормтрапе он задержался.
— Баньо русо, Виталий?
— Баньо русо, веник, квас и стакан бланка агуа! — ответил Виталий Павлович и поднял вверх большой палец.
Педро захохотал и спрыгнул на палубу лоцманского бота, а Виталий Павлович вернулся на мостик и скомандовал лево на борт и полный вперед.
— Разгружаться будем в Сьенфуэгосе, — объяснил он, — «Вышний Волочёк» уже у причала. Педро обещал все быстро организовать. Значит, сделает.
— Молод что-то этот Педро, — проворчал старпом.
— Ему, Василий Григорьевич, тридцать лет. Пацаном был у барбудос, а в шестьдесят втором уже отвечал за охрану советских судов.
— У нас говорить научился?
— В Ленинграде. Он еще на паре языков говорит, тоже на месте изучал, так что, старпом, у этой революции не начальное образование, а, как говорят у третьего помощника в Одессе, совсем наоборот. Ну, проложите курс вот так — и затем сюда.
И мы поплыли по зеленому, плоскому, как стол, душному Карибскому морю, вдоль берегов самого красивого в мире острова, и серые, сизые, сухие склоны гор Сьерра Маэстра прорывались с правого борта сквозь дождевые облака: пассат упирался в горы с той, с атлантической стороны, а тут наплывали облака, сверкали над саванной молнии, и после полудня разражался над побережьем ливень, — на Кубе стоял сезон дождей. Но в море, в десятке миль от берега, было жарко, влажно и сухо, только когда мы проходили мимо очередного ливня, заметно тянуло оттуда прохладой и сладко-терпким запахом мангровых зарослей, нескончаемо тянувшихся вдоль воды.
Нас и тут не забыли навестить и зарегистрировать наше прибытие: со стороны Гуантанамо появился большой четырехмоторный самолет, облепленный грибовидными наростами радиолокационных антенн, прошелся вдоль того и другого борта, залетел вперед, сбросил в воду два гидроакустических буя и стал кружить над ними, как призрак, то появляясь, то растворяясь в колеблющейся дымке морских испарений. Иногда сверху слышно было рычание его моторов.
Около одного из буев мы прошли совсем близко, его оранжевая головка с торчащей вверх щеткой антенны, покачиваясь, выглядывала из волн, а вокруг в зелено-голубой прозрачной воде расплывалось ядовитое пятно ориентирной краски, словно выпущенная каракатицей защитная жидкость. Самолет прослушивал, нет ли кого еще под нами…
Пока на следующий день мы входили по извилистому, как речка, фарватеру в обширную бухту Сьенфуэгоса, ждали буксир и швартовались к причалу, похолодало, потемнело, загрохотал гром, и небо разом опрокинулось на бухту. Ливень переполнил все, что имело края, вода потоком падала отовсюду, теплоход присел под ее тяжестью, и на палубах воды было почти по колено. Разламывалось небо, ветер порывом менял направление, и тогда становилось видно, что происходит вокруг.
На греческом транспорте, готовившемся к отходу по ту сторону пирса, выскочила на крышки трюма почти вся команда, нагишом. Они орали, прыгали, мотались над трюмом, яростно намыливали волосы на голове и внизу живота, смыкаясь в кольцо, танцевали сиртаки. Глядя на них, выбежали мыться изголодавшиеся по пресной воде наши ребята. Часовой на причале, еле видимый в потоках ливня, опрокинул карабин дулом вниз, чтобы туда не заливалась вода, скалил зубы, вертя мокрой курчавой головой то на нас, то на греков. Вот это потоп, вот дождь, вот ливень!
Третий механик, выглянувший было проверить захлопки машинной вентиляции, нырнул вниз, за руку вытащил наверх упирающуюся, плачущую и смеющуюся Таню, в коротеньком платьице и с синей ленточкой в прическе. Оба они мигом промокли, но механик, отнимая от ее лица ее же ладони, заставил ее взглянуть на сиртаки, на наших орлов, плясавших на шлюпочной палубе. Таня дала механику подножку и, пока он барахтался в водопадах на палубе, убежала вниз.
Громыхнуло снова, блеснула молния, да так и осталась сиять, потому что выглянуло солнце. Ливень пропал, и кое-кто не успел даже смыть мыло. С мостика грека залопотал толстяк в фуражке с огромнейшим козырьком, заспешили с плавками наши парни, засвистел отводивший грека буксир, и через десять минут стало жарко, хотя и не так, как было до ливня. Разгрузку начали через час.