Капитул Дюны
Шрифт:
— Я ненавижу быть связанным вот так, когда я не властен над собственным «я».
— Ты бы оставил меня, если бы мог?
— Я хочу, чтобы решение вызревало по капле. Я хочу контролировать его рождение.
— Это игра, в которой один из элементов головоломки нельзя двигать… Вот оно! Ее слова.
Вспомнив, Айдахо не ощутил озарения; просто было ощущение, что он открыл глаза после долгого сна. Игра, в которой один из элементов головоломки нельзя двигать. Игра. Его взгляд на не-корабль и на то, что делали здесь Сестры.
Но в разговоре было кое-что еще.
— Корабль — наша собственная специальная школа, — сказала Мурбелла.
Он не мог не согласиться с этим. Сестры усиливали его способности Ментата в том, чтобы изучать данные и выявить то, что не проходит. Он понял, куда это может завести, и ощутил свинцово-тяжелый страх.
«Ты очищаешь нервную систему. Ты защищаешь свои мозг от отвлекающих факторов и бесполезных блужданий мысли.?
Ты направляешь свои реакции в то опасное русло, от которого предостерегают любого Ментата. «На этом пути ты можешь утратить себя.» Учеников водили смотреть на людей-растения, «Ментатов-неудачников», которых оставляли жить, чтобы продемонстрировать опасность другим.
И все же — какое искушение. В этом чувствовалась сила и власть. Ничто не скрыто. Все известно.
Среди всех этих страхов и опасений Мурбелла повернулась к нему, и сексуальное напряжение стало почти невыносимым.
Не сейчас. Не сейчас!
Кто-то из них сказал что-то еще. Что? Он думал тогда об ограниченности логики как орудия, способного раскрыть мотивы Сестер.
— Ты часто пытаешься анализировать их? — спросила Мурбелла. Поразительно, как она умела отвечать на невысказанное. При этом она утверждала, что не умеет читать мысли.
— Я просто читаю тебя, гхола мой. Ты ведь мой, ты знаешь.
— И наоборот.
— Слишком верно, — сказано было почти шутливо, но за веселостью скрывалось какое-то более глубокое чувство.
В любом анализе человеческой души всегда был какой-то просчет, и он сказал ей об этом:
— Думая, что знаешь, почему ты ведешь себя так, а не иначе, ты подыскиваешь оправдания для неординарного поведения.
Оправдания для неординарного поведения. Вот еще один фрагмент его мозаики.
В голосе Мурбеллы слышалось что-то вроде размышления:
— Полагаю, ты можешь понять с точки зрения разума почти все, списав это на какой-нибудь дефект.
— Понять разумом такие вещи, как сожжение целой планеты?
— В этом есть некоторая грубая решимость. Она говорит, что решительный выбор укрепляет душу и дает чувство подлинности — поддержку в стрессовой ситуации. Ты согласен, Ментат мой?
— Ментат не твой, — но в его голосе не было силы.
Мурбелла рассмеялась и снова откинулась на подушки:
— Ты знаешь, чего хотят от нас Сестры, Ментат мой?
— Им нужны наши дети.
— О нет, гораздо большее! Они хотят, чтобы мы стали добровольными участниками их сна.
Еще один элемент мозаики!
Но кто иной, кроме Бене Джессерит, знал этот сон? Сестры были актрисами, они всегда играли, не позволяя ничему естественному пробиться сквозь их маски. Реальный человек был словно бы заточен в них; реальные чувства отмерялись по капле.
— Почему она хранит эту старую картину? — спросила Мурбелла.
Айдахо почувствовал, что желудок у него сжимается. Одрейд принесла ему голографическое изображение картины, которую держала в своей спальне. «Домики Кодервилля» Винсента Ван Тога. Разбудив его в каком-то жутком часу ночи почти месяц назад.
— Ты спрашивал о том, что привязывает меня к человечеству? Так вот оно, — голограмма появилась перед его мутными от сна глазами. Он сел и уставился на изображение, пытаясь понять. Что с ней было не так? В голосе Одрейд был такой восторг…
Она оставила голограмму в его руках, выключив свет; комната начала внушать странное ощущение — множество острых углов, множество жестких линий, все отдает чем-то еле уловимо механическим — как, вероятно, и должно быть в не-корабле. Где Мурбелла? Они ложились спать вместе…
Он сосредоточился на голограмме; она странно трогала его, словно связывала его с Одрейд. Ее связь с человечеством? Голограмма казалась его ладоням холодной. Она взяла ее из его ладоней и поставила на столик у кровати. Он продолжал смотреть на картину, пока она искала стул и усаживалась у его изголовья. Усаживалась? Что-то принуждало ее находиться рядом с ним!
— Эта картина была написана сумасшедшим на Старой Земле, — сказала она, почти прижимаясь щекой к его щеке, пока они оба разглядывали копию картины, — Посмотри на нее! Зафиксированное состояние человека.
В ландшафте? Да, будь все проклято. Она была права.
Он устремил взгляд на голограмму. Эти великолепные краски не просто краски. Все в целом, общее впечатление.
— Большинство современных художников посмеялись бы над тем, как он создавал это, — сказала Одрейд.
Неужели она не может помолчать, пока он смотрит на это?
— Человеческое существо как лучший из записывающих приборов, продолжала Одрейд, — Человеческая рука, человеческий взгляд, суть человеческая сфокусированы в сознании одного человека, который искал предела возможностей.
Предел возможностей. Еще один осколок…
— Ван Гог создал это, пользуясь примитивными материалами и оборудованием, — ее голос звучал так, словно она была пьяна. — Пигменты, знакомые даже пещерному человеку! Изображение на холсте, который мог быть сделан его собственными руками. Возможно, и свои инструменты он сделал сам из меха и стеблей.
Она коснулась поверхности голограммы — тень ее пальца закрыла высокие деревья:
— Культурный уровень по нашим меркам — на грани дикости, но — видишь, что он создал?