Капкан супружеской свободы
Шрифт:
– Ничего не бойся, теперь все самое страшное уже позади. Вернешься с нами в Москву, встретишься с отцом и забудешь все, что было, как страшный сон… Ты ведь знаешь, где он сейчас служит?
– Я слышала, что по-прежнему в больнице, в Москве. Ему удалось вылечить кого-то из ваших комиссаров, и он писал в N-ск, что у него все складывается хорошо и мы не должны за него волноваться… Может быть, он просто успокаивал меня?
– Нет-нет, – покачал головой Николай, – по моим сведениям, это все чистая правда. Ну и прекрасно. Если кто будет интересоваться твоим появлением у нас, – скажешь, что так и было запланировано, что тебя с дочерью должны были переправить нашим поездом с неспокойного юга в Москву, к отцу, работающему на большевиков. В детали не вдавайся, они необязательны. И утри, ради бога, слезы, –
Слезы вновь закапали из ее глаз; она кивнула, молча глотая их, и Николай поднялся и вышел из купе, бросив напоследок на меня предостерегающий взгляд. Шуршание его мрачной кожанки почему-то отдалось в моих ушах громом, у меня вдруг закружилась голова, и удаляющаяся темная фигура показалась мне странной, трагической тенью от гигантского воронова крыла…
Тогда-то Анна, глядя моему мужу вслед, и произнесла ту самую фразу, которую я потом услышала от нее ночью, в полусне-полубреду, под дробный стук колес поезда:
– Господи, Наташа, что же это? Что вы наделали, что сделали с нами? Зачем, за что?!
Кругом были боль и разруха, обман и нищета, густо перемешанные с лучшими упованиями, благородными помыслами и несбывшимися надеждами, и поезд мчался сквозь потерявшую разум страну, как летучий голландец по бурному, вздыбленному, утратившему привычный ритм существования житейскому морю. Но, сидя перед подругой, которую спасал теперь мой муж, чьи соратники только что расстреляли ее собственного мужа, – сидя перед Анной и глядя ей прямо в лицо, я ничего не могла ответить ей. Ничего, кроме одного:
– Все будет хорошо, родная. Теперь все будет хорошо. Мы отвезем тебя к отцу, вы будете жить вместе; ты сможешь дать Олечке хорошее образование. У нее будет настоящая семья – мать и дед, два поколения, которые станут любить ее. У моей Аси ничего этого не будет. Только родители, и – никого, никого позади их. Никого, кто мог бы рассказать ей о фамилии Соколовских, которую она будет носить, о том, как была девочкой я сама, и о наших милых, старых, вечных Сокольниках…
– Ты что-нибудь знаешь о Кирилле Владимировиче и Елене Станиславовне? – жадно глядя мне в лицо, перебила Аня. – У тебя есть о них хоть какие-нибудь сведения? Если б ты знала, как часто я вспоминаю ваш дом, ваши чудесные вечера и звуки рояля в гостиной!.. Это было такое счастье, Наташа! Настоящее, чистое, ничем не замутненное счастье…
– Ничего не знаю, ничего не слышала, – ровным голосом ответила я. Эта ровность давалась мне с большим трудом, но я не хотела сейчас выдавать своих чувств. – Ты ведь знаешь, мы давно расстались с ними: они не приняли Николая, а я не смогла принять их снобизма, их дешевого презрения к революции.
Собственные безжалостные, несправедливые слова резанули мне сердце, но я, не останавливаясь, быстро закончила:
– Я сразу потеряла их из виду, как только окунулась в Москве в настоящую жизнь, закружилась в вихре революционных идей и революционной борьбы… – Подруга бросила на меня недоверчивый, почти скептический взгляд, и я уже в запальчивости выкрикнула, торопясь свернуть болезненную для меня тему: – Да и им наверняка немного дела было до их непутевой дочери, которая посмела отречься от высоких идеалов рода Соколовских. Знаю только, что они все же уехали в Париж, как и собирались. Надеюсь, им удалось перед отъездом перевести капиталы за границу – отец начал заниматься этим еще в шестнадцатом году, – и, следовательно, теперь они ни в чем не испытывают недостатка.
– Не удалось, – так же быстро, как и я, проговорила Анна, отводя в сторону уставшие глаза.
– Что? – переспросила я, решив, что ослышалась.
– Ты, похоже, действительно ничего не знаешь, Наташа. Позволь, я расскажу тебе, как все было на самом деле. Кирилл Владимирович долго разыскивал тебя, разузнавал стороной о ваших поездках с Николаем по разным губерниям, обо всех ваших арестах, делах и партийных кличках. Он ни за что не хотел уезжать из России без своей «непутевой дочери», как ты теперь говоришь, и – потерял, упустил драгоценное время. Они бежали уже из Крыма, на одном из эмигрантских кораблей, задыхавшемся в тифе, нищете и голоде, – она впервые с начала своего рассказа заглянула мне прямо в лицо и безжалостно закончила: – Митя умер на том корабле, Наташа. Он был ранен, и Елена Станиславовна не сумела выходить его.
– Ты не можешь знать этого, – в ужасе пробормотала я, цепляясь взглядом об Анин потухший взгляд, как за свою последнюю надежду. – Никто ничего не знает сейчас наверняка… Откуда тебе все это может быть известно?
– Мне писал об этом отец, а он следил за судьбой своих друзей куда пристальней, чем ты, – за судьбой собственных родителей, – тихо и равнодушно ответила Анна. Она была так переполнена собственным горем, что бедствия и печали других людей казались ей совершенно естественным, единственно возможным в тот момент способом человеческого существования. Наверное, она сочувствовала мне и, конечно же, жалела о Мите, бывшем ее первой, юной любовью. Но после того как она увидела на снегу корчащееся тело Петра Волошина, все прочие страдания мира перестали значить для нее что бы то ни было.
Может быть, поэтому она сразу добавила, нисколько не усомнившись в том, что я способна выдержать еще одну порцию горькой правды:
– От отца же я узнала и о том, что банковские операции Кирилла Владимировича закончились полным крахом. Из-за недобросовестных партнеров он потерял почти все, чем владел здесь, в России. Вряд ли в Париже они живут, ни в чем не зная недостатка, Наташа. Тебе бы нужно разыскать их, помочь…
Помочь?! О, я хотела бы помочь им! Больше всего на свете я хотела бы теперь разыскать своих родителей, встать перед ними на колени и, ни о чем не прося их, ни в чем не оправдываясь, тихо оплакать с ними раннюю, нелепую, страшную смерть брата. Я хотела бы вновь услышать, как мама играет на рояле, – сохранился ли он у нее, этот старый и верный рояль?.. Должно быть, нет, если уезжали они не спокойно и осмысленно, а впопыхах, сгоряча, почти спасаясь бегством и спасая – да так и не сумев спасти – Митину жизнь… Я хотела бы вновь увидеть, как отец раскуривает свою любимую трубку, и присесть рядом с ним, положив ему голову на колени, задавая ему сотни ненужных вопросов и слушая его любимый, чуть глуховатый голос. Уж трубку-то, верно, ему удалось сохранить?.. Господи, что ж это я, о чем?! Пусть исчезнет все кругом – рояли, и трубки, и поезда, и корабли, которые уносят нас прочь от тех, кого мы любим. Пусть рухнет цивилизация и погибнет революция, о которой я когда-то мечтала. Но пусть останутся со мной мама и папа, так же необходимые мне теперь, как я необходима моей маленькой, нежной, еще ничего не смыслящей Асе…
Я знаю теперь, что такое голос крови. Это не выдумка, не мираж.
Я слышу его. И я хочу его слышать всегда, всегда…»
Голос крови… Соколовский вздрогнул, поднимаясь из кресла, и невольным, резким движением принялся распрямлять затекшие от многочасового сидения руки и ноги. Листки дневника, едва скрепленные старыми скобами пожелтевшей от времени клеенчатой тетради, разлетелись с его колен, усыпая комнату белыми пятнами; нервный почерк заполонил все пространство вокруг, окликая Алексея незнакомым печальным голосом, и он поднял с пола очередную частицу чужой жизни, вновь углубляясь в хитросплетения того, что люди именуют судьбой.
«28 августа 1924 года.
Итак, все решено. Я боялась признаться в этом сама себе, боялась сказать себе, что решение давно принято. Да что там! Я страшилась даже самой мысли об этом и безжалостно гнала ее прочь. Но теперь у меня нет больше сил лукавить с собой. Нет сил делать вид, что ничего не происходит, что можно и дальше жить так, как я жила все эти годы… Я должна сделать это. Я должна уехать отсюда и разыскать свою мать.
Она живет теперь в Париже, совсем одна, нищая и больная, потерявшая все, что только может потерять в жизни женщина, и мечтающая лишь об одном: увидеть свою дочь хотя бы перед смертью. Увидеть меня. А значит – я должна ехать.