Капли крови (Навьи чары)
Шрифт:
Белея сквозь легкий белый туман, приблизился тихий Гриша. Он стал перед Триродовым, протягивая ему тонкий жезл, длинный, серебристо-белый, и тихою улыбался улыбкою. Триродов сказал:
– Вот этим жезлом и очертимся.
И взял жезл из Гришиных рук. Гриша стал рядом с ними, спокойный, белый в свете полной луны, совсем неподвижный, точно бездыханный, точно ангел на страже. Чертя жезлом тонкий прах Навьей тропы, Триродов вел круг. Гриша шептал:
– Черта в черту, эта в ту, сомкнись мой круг. Вражья сила обступила мой круг. Смотрит,
Едва успели очертиться волшебною чертою, - и уже началось прохождение мертвецов по Навьей тропе. Мертвая толпа шла к городу, повинуясь чьему-то злому заклятию. Выходцы из могил шли в ночной тишине, и следы по дороге за ними ложились, легкие, странные, едва различимые. Слышались тихие речи, мертвые слова. В прохождении мертвых нельзя было заметить никакого определенного порядка. Они шли, как попало. Голоса сливались сначала в общий гул, и только потом, прислушавшись, можно было различить отдельные слова и целые фразы.
– Будь сам хорош, это главное.
– Помилуйте, это - такой разврат, безнравственность.
– Сыт, одет, обут, - чего же больше!
– Грехов у меня немного.
– Так им и надо. Не целоваться же с ними.
Все проходившие сначала сливались в одну мглисто-серую толпу. Потом, присмотревшись, можно было различить и отдаленных мертвецов.
Шея дворянин в фуражке с красным околышем, и говорил спокойно и отчетливо:
– - Священное право собственности должно быть неприкосновенно. Мы и наши предки строили русскую землю.
Рядом с ним шел другой такой же, и говорил:
– Мой девиз - самодержавие, православие и народность. Мой символ веры спасительная крепкая власть.
Поп в черной ризе махал кадилом, и кричал тенорком:
– Всякая душа властям предержащим да повинуется. Рука дающего не оскудеет.
Шел умственный мужик, бормоча:
– Мы все знаем, да молчим покуда. С незнайки взыску меньше. Только на роток не накинешь платок.
Мертвые солдаты прошли вместе. Они горланили непристойные песни. Их лица были серо-красного цвета. От них воняло потом, гнилью, махоркою и водкою.
– Я положил свой живот за веру, Царя и отечество, - с большим удовольствием говорил молодцеватый полковник.
Шел тощий человек с иезуитским лицом, и звонким голосом выкрикивал:
– - Россия для русских!
Толстый купец повторял:
– Не надуешь, не продашь. Можно и шубу вывернуть. За свой грош везде хорош.
Женщина рябая и суровая говорила:
– Ты меня бей, ежели я твоя баба, а такого закона нет, от живой жены с девкой связаться.
Мужик шел рядом с нею, грязный и вонючий, молчал и икал.
Прошел опять дворянин свирепого вида, толстый, большой, взъерошенный. Он вопил:
– - Вешать! Пороть!
Триродов сказал:
– Кирша, не бойся, - это мертвые слова.
Кирша молча кивнул головою.
Барыня и служанка шли и переругивались.
– Не уравнял Бог лесу. Я - белая кость, ты - черная кость. Я дворянка, ты - мужичка.
– Ты хоть и барыня, а дрянь.
– Дрянь, да из дворян.
Очень близко к волшебной черте, видимо, стараясь выделиться из общей среды, прошли изящно одетая дама и молодой человек из породы пшютов. Они еще недавно были похоронены, и от них пахло свежею мертвечиною. Дама кокетливо поджимала полуистлевшие губы, и жаловалась хриплым, скрипучим голоском:
– Заставили идти со всеми, с этими хамами. Можно бы пустить нас отдельно от простого народа. Пшют вдруг жалобно запищал:
– Посюшьте, вы, мужик, не толкайтесь. Какой грязный мужик!
Мужик, видно, только что вскочил из могилы, - едва разбудили, - и еще не мог опомниться и понять свое положение. Он был весь растрепанный, лохматый. Глаза у него были мутные. Бранные, непристойные слова летели из его мертвых уст. Он сердился, зачем его потревожили, и кричал:
– По какому праву? Я лежу, никого не касаюсь, вдруг, на, иди! Какие такие новые права, - покойников тревожить! Ежели я не хочу? Только до своей земли добрался, - ан, гонят.
Скверно ругаясь, качаясь, пяля глаза, мужик лез прямо на Триродова. В нем он слепо чуял чужого и враждебного, и хотел истребить его. Кирша задрожал и побледнел. В страхе прижался он к отцу. Тихий мальчик рядом с ними стоял спокойно и печально, как ангел на страже.
Мужик наткнулся на зачарованную черту. Боль и ужас пронизали его. Он воззрился мертвыми глазами, - и тотчас же опустил их, не стерпев живого взора, стукнулся лбом в землю за чертою, и просил прощения.
– Иди!
– сказал Триродов.
Мужик вскочил, и побежал прочь. Остановясь в нескольких шагах, он опять скверно изругался и побежал дальше.
Шли два мальчика, тощие, с зелеными лицами, в бедной одежонке. Опорки на босых ногах шмурыгали. Один говорил:
– Понимаешь, мучили, тиранили. Убежал, - вернули. Сил моих не стало. Пошел на чердак, удавился. Не знаю, что мне теперь за это будет.
Другой зеленый мальчик отвечал:
– А меня прямо запороли солеными розгами. Мое дело чистое.
– Да, тебе-то хорошо, - завистливо говорил первый мальчуган, - тебе золотой венчик дадут, а вот я-то как буду?
– Я за тебя попрошу ангелов-архангелов, херувимов и серафимов, - ты мне только свое имя, фамилию и адрес скажи.
– Грех-то очень большой, а я Митька Сосипатров из Нижней Колотиловки.
– Ты не бойся, - говорил засеченный мальчик, - как только меня наверх в горницы пустят, я прямо Богородице в ноги бухну, буду в ногах валяться, пока тебя не простят.
– Да уж сделай Божескую милость.
Бледный стоял Кирша. Глаза его горели. Он весь дрожал, и повторял:
– Мама, приди! Мама, приди!