Каприз Олмэйра. Изгнанник. Негр с "Нарцисса" (Сочинения в 3 томах. Том 1)
Шрифт:
Они как раз выплывали из южного рукава Пантэя; он расстилался за ними прямой и длинной полосой воды, сверкавшей между двух стен густой зелени, которые как бы бежали навстречу друг другу и сливались в отдалении. Солнце подымалось над спокойными водами проливов, отмечая свой путь полоской света, скользившей по морской глади и устремлявшейся вверх по реке, точно торопливый вестник жизни и света, посланный к мрачным лесам побережья. В сиянии этой солнечной дорожки колыхался черный челнок, направлявшийся к островку, тонувшему в солнечных лучах; желтый песок его выгнутой бухты сверкал подобно золотой инкрустации на полированной стали безмятежного моря. К югу и к северу
Песок заскрипел под челноком, когда легкое суденышко с разбега ударилось о берег. Али выскочил на сушу и придержал лодку, а Дэйн вышел из нее, неся на руках Найну, измученную недавними потрясениями и долгим ночным плаванием. Олмэйр вышел из лодки последним и вместе с Али вытащил ее подальше на берег. Потом Али, утомленный долгой греблей, растянулся в тени челнока и немедленно же заснул. Олмэйр присел боком на борт челнока со скрещенными на груди руками и стал глядеть на море по направлению к югу.
Дэйн заботливо уложил Найну в тени кустов, росших посреди островка, а потом бросился рядом с ней на землю и с безмолвным участием принялся следить за тем, как слезы бежали из-под ее сомкнутых век и терялись в мелком песке, на котором они лежали лицом к лицу. Эти слезы и это горе были для него глубокой, жуткой тайной. О чем она скорбит теперь, когда опасность миновала? Он не мог усомниться в ее любви к нему, как не мог усомниться в факте своего собственного существования; но лежа рядом с ней, страстно глядя ей в лицо, глядя на ее слезы, на ее полураскрытые губы, на самое ее дыхание, он тревожно сознавал, что есть в ней что-то такое, чего он не понимает. Она, несомненно, обладала мудростью совершенных существ. Он вздохнул. Он чувствовал, что между ними стоит какая-то невидимая преграда, которая не допускает его к ней ближе известного расстояния. Ни желание, ни тоска, ни усилие воли, ни даже долгая совместная жизнь не смогут уничтожить этого смутного сознания их различия. Он с трепетом, но вместе с тем с чувством огромной гордости заключил, что все дело в ее собственном, несравненном совершенстве. Она была его, но в то же время это была женщина из другого мира. Его! Его! Он ликовал при одной этой дивной мысли; но слезы ее огорчали его.
Робко и благоговейно взял он в руки прядь ее волос и в порыве неловкой нежности начал утирать ей слезы, блестевшие на ее ресницах. Наградой ему была мимолетная улыбка, озарившая ее лицо на короткую долю секунды; но вслед за тем слезы еще сильнее полились из ее глаз; этого он уже не в состоянии был выдержать. Он встал и подошел к Олмэйру, все еще погруженному в созерцание моря. Давно, очень давно не видал Олмэйр моря, того моря, которое ведет всюду, приносит все, уносит столь многое. Он почти забыл, почему он здесь находится; ему казалось, что вся его минувшая жизнь как бы снова оживает на этой ровной, бесконечной поверхности, сверкавшей перед его глазами.
Рука Дэйна, легшая к нему на плечо, заставила Олмэйра вздрогнуть и вернуться из какой-то очень далекой страны. Он оглянулся, но глаза его, казалось, смотрели не на Дэйна, а только на то место, на котором тот стоял. Дэйну стало жутко под этим бессознательным взглядом.
— Что такое? — спросил Олмэйр.
— Она плачет, — тихо сказал Дэйн.
— Она плачет! Почему? — равнодушно спросил Олмэйр.
— Об этом-то я и пришел спросить тебя. Моя рани улыбается, когда глядит на своего возлюбленного; это плачет не она, а белая женщина. Ты должен понимать — почему. Олмэйр пожал плечами и опять повернулся к морю.
— Пойди, туан Путай, — молвил Дэйн. — Пойди к ней. Ее слезы мне страшней, чем гнев богов.
— Правда? Ты еще не раз увидишь их. Она сказала мне, что жить без тебя не может, — отвечал Олмэйр без малейшего проблеска выражения на лице, — возвращайся же поскорее к ней из боязни, как бы тебе не найти ее мертвой.
Он расхохотался таким громким и неприятным смехом, что Дэйн с некоторым опасением воззрился на него, но все же слез с борта лодки и медленно направился к Найне, взглянув на ходу на солнце.
— И вы уедете, когда солнце будет у нас над головами? — спросил он.
— Да, туан. Тогда мы уедем, — отвечал Дэйн.
— Мне недолго остается ждать, — пробормотал Олмэйр. — Мне очень важно проводить вас — проводить вас обоих. Крайне важно, — повторил он, останавливаясь и пристально глядя на Дэйна.
Он отправился к Наине, а Дэйн остался позади. Олмэйр подошел к дочери и несколько времени, стоя, глядел на нее. Она не открывала глаз, но, заслышав около себя шаги, тихо всхлипнула и прошептала: Дэйн!
Олмэйр колебался мгновение, потом опустился рядом с ней на песок. Не получая ни слова в ответ, не чувствуя прикосновения, она открыла глаза, увидала отца и быстро села, как бы пораженная ужасом.
— Ах, отец! — тихо шепнула она, и в этом слове прозвучало и сожаление, и страх, и зарождающаяся надежда.
— Я никогда не прощу тебя, Найна, — сказал Олмэйр совершенно бесстрастным голосом. — Ты вырвала у меня сердце в то время, когда я мечтал только о твоем счастье. Ты обманула меня. Твои глаза, в которых мне сияла сама истина, лгали мне, а сколько времени — про то ты сама всех лучше знаешь. Ты гладила мои щеки, а сама считала минуты до захода солнца, который должен был служить тебе сигналом для встречи с этим человеком!
Он умолк, и оба молча сидели рядом, глядя не друг на друга, а на беспредельный морской простор. Слова Олмэйра осушили слезы Найны, и взгляд ее сурово устремился на безбрежную синеву, прозрачную, спокойную и неподвижную, как самое небо. Он тоже смотрел на нее, но черты его утратили всякое выражение, и в глазах его не было жизни. Лицо его напоминало чистый лист серой бумаги, без следа волнения, чувства, рассудка, даже без признака самосознания. Все страсти — сожаление, горе, надежда или гнев — исчезли, стертые рукой судьбы, как будто все было покончено этим последним ударом и не было больше надобности ни в каких пометках. Те немногие люди, которые еще видали Олмэйра в течение остававшихся ему немногочисленных дней жизни, всегда бывали потрясены видом его лица, не отражавшего ничего из того, что происходило в душе самого человека; так немая стена тюрьмы скрывает грех, раскаяние, страдание, загубленные жизни под холодным равнодушием камня и цемента.
— А что прощать? — спросила Найна, не обращаясь прямо к Олмэйру, а словно рассуждая сама с собой. — Разве я не имею права прожить свою жизнь по-своему, как ты прожил свою? Ты хотел, чтобы я шла намеченной тобой дорогой; но не я виновата, что эта дорога закрылась предо мной.
— Ты ни разу не сказала мне, — пробормотал Олмэйр.
— А ты ни разу не спросил меня, — отвечала она, — и я думала, что ты такой же, как и другие, и что тебе все равно. Я одиноко несла воспоминание о моем унижении; мне незачем было говорить тебе, что оно постигло меня потому, что я твоя дочь. Я знала, что ты не можешь отомстить за меня.