Каприз Олмэйра. Изгнанник. Негр с "Нарцисса" (Сочинения в 3 томах. Том 1)
Шрифт:
Бабалачи шел следом за своим покровителем. Абдуллу сопровождали два араба. Как и его провожатые, Абдулла был в белой одежде из накрахмаленной кисеи. На бритой голове у него была маленькая шапочка из плетеной соломы. Обут он был в кожаные туфли, надетые на босые ноги. Деревянные четки висели на его правой руке. Он медленно сел на почетное место и, сбросив туфли, живописно скрестил ноги.
Импровизированный диван был устроен широким полукругом. Едва уселись на нем самые почетные гости, веранда дома наполнилась закутанными фигурами — женщинами Лакамбы. Теснясь у балюстрады и тихо перешептываясь, они смотрели вниз. Бабалачи
— Бетул! Бетул! (Верно, верно!)
Увлекшись своим повествованием, Бабалачи стал приводить факты, связанные с деятельностью Лингарда в этот критический период внутренних неурядиц. Он говорил сдержанным голосом, но в переливах его голоса чувствовалась сила нарастающего негодования. Кто такой этот белый человек свирепого вида и кто ему дал право властвовать над ними? Кто сделал его правителем? Он завладел душой Паталоло и ожесточил сердце старого вождя; он вложил в его уста жестокие слова и заставил его руку разить направо и налево. Все правоверные страдают от бессмысленного гнета этой неверной собаки. Они вынуждены вести с ним торговлю, брать те товары, которые ему заблагорассудится дать им, и на тех условиях, которые он им ставит. И он требует уплаты каждый год…
— Совершенно верно! — воскликнули Сахамин и Бахассун одновременно.
Одобрительно взглянув на них, Бабалачи повернулся к Абдулле.
— Выслушай этих людей, о покровитель угнетенных! — воскликнул он, — Что мы могли сделать? Человек должен торговать, а никого другого не было.
— Да, это правда, — сказал Сахамин. — Нам надоело вечно платить долги белому человеку — сыну раджи Лаут. Этот белый — да будет осквернена могила его матери! — не довольствуется тем, что держит всех нас в кулаке. Он жаждет нашей смерти. Он поддерживает сношения с лесными даяками, которые то же самое, что обезьяны. Он покупает у них тростник и гуттаперчу, а мы помираем с голоду. Только два дня тому назад я пошел к нему и сказал: «Туан Олмэйр», — именно так: мы должны вежливо говорить с этим другом Сатаны, — «туан Олмэйр, у меня имеются в продаже такие-то товары, будешь ли ты покупать?» — Он говорил со мной так, будто я его раб: «Дауд, ты счастливый человек», — заметь, о первый из правоверных, что этими словами он мог накликать несчастье на мою голову, — «ты счастливый человек, раз у тебя кое-что есть в эти тяжелые времена. Скорее принеси свой товар, я возьму его в уплату прошлогоднего долга». Он засмеялся и ударил меня по плечу. Да будет геенна его уделом!
— Мы победим его, если у нас будет предводитель, — сказал Бахассун. — Пойдешь ты с нами, туан Абдулла?
Абдулла ответил не сразу. Все ждали его ответа в почтительном молчании.
— Я пойду с вами, если судно войдет в реку, — наконец торжественно сказал он.
— Оно войдет, туан, — воскликнул Бабалачи. — Тут находится белый, который…
— Я хочу повидать Омара Эль-Бадави и белого человека, о котором ты писал, — перебил Абдулла.
Бабалачи живо встал, и началось общее движение. Женщины поспешили с веранды в дом, а от толпы, которая скромно разместилась по двору, отделилось несколько человек, которые, подбежав к кострам, подбросили в огонь несколько охапок сухих дров.
Посланный к Омару скоро вернулся и стоял, выжидая, чтоб его заметили. Бабалачи подозвал его к себе и спросил:
— Что он сказал?
— Он сказал, что Сеид Абдулла теперь его желанный гость, — ответил посланный.
Лакамба тихо что-то говорил Абдулле, который слушал его с глубоким интересом.
— Мы могли бы иметь восемьдесят человек в случае необходимости и четырнадцать лодок. Нам недостает только пороха.
— Но сраженья ведь не будет, — вставил Бабалачи, — довольно одного страха перед твоим именем.
— Будет и порох, — небрежно заметил Абдулла, — если судно войдет в реку невредимым.
— Если сердце стойко, то корабль будет цел, — сказал Бабалачи. — Мы пойдем теперь к Омару Эль-Бадави и к белому человеку, который тут у меня.
Тупые глаза Лакамбы внезапно оживились.
— Берегись, туан Абдулла, — сказал он. — Берегись. Поведение этого нечистого белого доходит до бешенства. Он хотел ударить…
— Клянусь тебе своей головой, что ты в безопасности, о податель милостыни, — прервал его Бабалачи.
Абдулла посмотрел на того и на другого, и слабый намек на скользнувшую улыбку нарушил на мгновение величавое спокойствие его лица. Он повернулся к Бабалачи и решительно сказал:
— Идем!
— Вот дорога, о возносящий наши сердца, — протрещал Бабалачи с суетливым подобострастием. — Еще несколько шагов, и ты увидишь храброго Омара и белого человека, сильного и хитрого. Проходи здесь.
Он знаком приказал Лакамбе остаться позади и, почтительно дотрагиваясь до локтя Абдуллы, провел его к калитке. Они шли медленно, в сопровождении двух арабов, и Бабалачи продолжал быстро говорить вполголоса с великим человеком, который ни разу не взглянул на него, хотя и слушал его с лестным вниманием. У самой калитки Бабалачи прошел вперед и остановился, повернувшись к Абдулле.
— Ты увидишь их обоих, — сказал он, — Все, что я говорил о них, — сущая правда. Когда я видел его во власти того, о ком я говорил, я знал, что он будет в моей руке мягок, как речная тина. Сначала он отвечал мне, по обыкновению белых, скверными словами на своем родном языке. Прислушиваясь затем к голосу возлюбленной, он стал колебаться. Он колебался много дней — слишком долго. Зная его хорошо, я заставил Омара перебраться сюда со своим домом. Этот краснощекий бесновался три дня, как изголодавшаяся черная пантера, и сегодня вечером он пришел. Я держу его. Он находится в тисках у того, чье сердце не знает жалости. Он здесь, — заключил он, ударив рукой в калитку.
— Это хорошо, — прошептал Абдулла.
— И он будет направлять твой корабль и вести в бой, если будет бой, — продолжал Бабалачи. — Если случится резня, пусть он будет убийцей. А ты дай ему оружие — ружье в несколько зарядов.
— Да будет так во имя аллаха, — согласился Абдулла, после короткого раздумья.
— О первый из великодушных, — продолжал Бабалачи, — тебе придется удовлетворить жадность белого человека, а также жадность одного, кто не мужчина и поэтому жаждет украшений.