Каприз Олмэйра. Изгнанник. Негр с "Нарцисса" (Сочинения в 3 томах. Том 1)
Шрифт:
— Ты должна мне поверить, что не было никакой другой женщины, что я не жалею ни о чем и что вспоминать мне не кого, кроме моих врагов.
— Откуда ты пришел? — порывисто и непоследовательно спросила она страстным шепотом. — Из какой страны за вели ким морем? Из страны лжи и коварства, откуда приходит толь ко несчастье для нас. Не звал ли ты меня туда? Вот почему я ушла от тебя.
— Я больше никогда не буду просить тебя об этом.
— И там нет женщины, которая ждет тебя?
— Нет.
— Ты научил меня любви своего народа, который происходит от сатаны, — шептала она, склоняясь еще ниже, — Так?
— Да,
Наступило долгое молчание. Аисса нежно прижала его голову к груди. На него сошли мир и покой, такие же полные, как и тишина вокруг него.
— Ты устала, Аисса, — пробормотал он.
— Я буду оберегать твой сон, дитя, — ответила она тихо.
Он проснулся совсем, со звенящей бодростью утомленного тела, освеженного коротким сном, и, широко открыв глаза, смотрел блуждающим взглядом на дверь в хижине Омара. Тростниковые стены сверкали при свете огня, от которого тонкий, голубой дымок струился кольцами и спиралями, застилая дверь. Выступившую вдруг из темноты голову он принял сначала за бред или за начало новой краткой драмы, за новую иллюзию переутомленного мозга. Лицо с закрытыми веками, старое, худое и желтое, с развевающейся белой бородой, падающей до земли. Голова без тела, всего только на фут от земли, поворачивалась медленно из стороны в сторону.
Изумленный, он наблюдал, как голова делалась более отчетливой, будто бы приближаясь к нему, как выступали смутные очертания туловища, подползавшего на четвереньках, все ближе и ближе к огню. Он был поражен появлением этой слепой головы, за которой беззвучно влачилось искалеченное туловище. Это был не сон: лицо Омара с кинжалом в зубах. Чего он искал здесь?
В сладкой истоме он не мог ответить на этот вопрос, прислушиваясь к биению ее сердца, к этому нежному звуку среди безмолвной тишины ночи. Подняв глаза, он увидел неподвижную голову женщины, которая смотрела на него влажными i неркающими глазами из-под длинных ресниц, бросавших легкую тень на нежный изгиб ее шеи; под лаской этого взгляда исчезли у него и тревожное изумление, и смутный страх перед гим странным привидением, и он погрузился в покой.
Он переменил положение головы и опять ясно увидел при- |рак, о котором он чуть было не забыл. Призрак продвигался псе ближе, крадучись бесшумно, подобно кошмарной тени, и теперь он был тут, совсем близко, тихо, неподвижно, точно прислушиваясь: одна рука и колено выступали вперед, шея вытянулась, и голова была вся обращена к огню. Виллемс видел перед собой изможденное лицо, блестящую кожу на выступающих скулах, черные тени впалых висков и щек и два темных пятна безжизненных глаз. Что побудило слепого калеку пробираться ночью к этому огню? Он смотрел зачарованный на это лицо, с перемежающимися на нем светом и тенью, но оно не выдавало ничего, было замкнуто и непроницаемо, как замурованная дверь.
Освобождаясь от своего ужасного оцепенения, Виллемс ясно увидел кинжал между тонкими губами. Он почувствовал внутренний удар; тело его оставалось все так же бесчувственным в объятиях Аиссы, но сердце наполнилось беспомощным страхом, и он понял вдруг, что его собственная смерть крадется за ним, что ненависть к нему, ненависть к ее любви заставила эту жалкую развалину, некогда отважного и доблестного пирата, решиться на отчаянный шаг, который будет славным и последним утешением его несчастной старости. Парализованный ужасом, Виллемс смотрел на отца, продвигающегося осторожно вперед, — слепого, как рок, упорного, как судьба, — и в то же время жадно прислушивался к сердцу дочери, которое билось над его головой легко, быстро и ровно.
Охвативший его безмерный страх отнял у него волю и желание бежать, сопротивляться или двигаться. Это был не страх перед смертью, — он храбро встречал опасность и раньше. Это был не страх перед концом, ибо он знал, что не теперь будет его конец. Одно движение, один прыжок, один крик — избавят его от слабой руки слепого старика, от этой руки, которая ощупывала теперь осторожно почву для того, чтобы добраться до его тела. Это был безотчетный страх перед проявлением неизвестного, перед побуждениями и желаниями, которых он не знал, но которые жили в груди у этих жалких людей, рядом с ним. Он ужасался не смерти, а сложности жизни, в которой он не мог разобраться и где все было ему непонятно, даже он сам.
Он почувствовал, как что-то коснулось его. Это прикосновение, более нежное, чем ласка матери, произвело на него впечатление уничтожающего удара. Омар уже подполз близко к нему и, стоя на коленях, держал над ним в одной руке кинжал, в то время как другой тихо трогал его грудь. Слепое лицо, все еще обращенное к пылающему костру, было спокойно и неподвиж но, точно оно окаменело. С большим усилием Виллемс оторвал свои глаза от этого призрака, похожего на смерть, и устремил их на Аиссу. Она сидела неподвижно, как будто составляла сама часть спящей земли. Затем он вдруг увидел, как ее большие черные глаза широко раскрылись, и он ощутил, как ее руки судо рожно прижали его руки к туловищу. Долго и тяжело, как траурный день, длилась одна секунда, полная горькой печали об утраченной вере в нее.
Она держала его! Она тоже! Он почувствовал, как ее сердце сильно забилось, голова его соскользнула с ее колен. Стремительным движением она отбросила его в сторону, и он тяжело ударился головой о землю. Он лежал точно оглушенный лицом кверху и не смел пошевельнуться. Он не видел борьбы, но слышал пронзительный крик безумного страха, ее тихие гневные слова; затем опять крик, перешедший в стон. Поднявшись, он увидел Аиссу, склонившуюся над отцом, скорченное тело Омара, его руку, закинутую над ее головой, и быстрое движение, которым она схватила его за кисть. Невольно Виллемс сделал шаг вперед, но она, гневно взглянув на него, крикнула через плечо:
— Останься там! Не подходи!
Он сразу остановился с неподвижно повисшими руками, как будто эти слова превратили его в камень. Она боялась насилия с его стороны, а им овладела смутная страшная мысль, что она предпочитает убить отца сама.
Борьба, происходящая перед ним, вспыхнула с неестественной свирепостью, как нечто чудовищное и извращенное, делая его своим невольным соучастником во мраке этой ужасной ночи. Он чувствовал и ужас и благодарность: его притягивало к ней, и вместе с тем ему хотелось от нее бежать. Сначала он не мог двигаться, а потом он и сам не хотел. Он хотел узнать, что будет. Он видел, как с громадным усилием она переносила в хижину безжизненное тело, а когда они исчезли, он остался стоять, и перед его глазами виднелся яркий образ этой качающейся за ее плечами старческой головы с повисшей нижней челюстью.