Капут

Издательство благодарит Екатерину Уляшину, без поддержки которой данное издание было бы невозможно/

Рукопись романа «Капут» имеет свою историю, и мне кажется, что эта история будет здесь уместнее любого предисловия.

Роман я начал писать в украинском селе Песчанка, в крестьянском доме Романа Сучени летом 1941 года, в самом начале войны Германии с Россией. По утрам я садился в огороде под акацией и принимался за работу, в то время как хозяин прямо на земле возле хлева точил косу или крошил свеклу и траву на корм своим свиньям.

Крестьянская хата под соломенной крышей, сделанная из глины с добавлением соломенной сечки, замешанной на коровьем помете, представляла собой небольшое чистенькое строение, в котором не было ничего ценного, кроме радиоприемника, граммофона и скромной библиотеки с полным собранием сочинений Пушкина и Гоголя. Это был дом потомственного крестьянина, «мужика», которого три пятилетки и коллективное хозяйствование освободили от нищеты и бесправного и убогого

прозябания. Сын Романа Сучени, коммунист, до войны работал механиком в колхозе имени Ворошилова, вместе с отступающей советской армией он покинул село на своем тракторе; в этом же колхозе работала и его жена, достойная молчаливая женщина. Завершив дела в поле и огороде, она садилась под деревом с «Евгением Онегиным» Пушкина, изданным в Харькове к столетию смерти великого поэта. (Эта женщина напомнила мне двух старших дочерей Бенедетто Кроче, Элену и Альду, читавших греческие тексты Геродота в своем загородном пьемонтском доме в Меане, расположившись под увешанной плодами яблоней.) Я снова принялся за роман в 1942-м в Польше, потом продолжил работу уже на Смоленском фронте. А закончил книгу, за исключением последней главы, в Финляндии, где пробыл два года. Перед возвращением в Италию я разделил рукопись на три части. Одну вверил послу Испании в Хельсинки графу Августину де Фокса, отозванному в Мадрид Министерством иностранных дел; вторую – секретарю румынского посольства в Хельсинки князю Дину Кантемиру, направленному в Лиссабон на новое место службы; и третью – атташе по печати румынского посольства Титу Михайлеску, возвращавшемуся в Бухарест. После долгой одиссеи все три части рукописи благополучно достигли Италии.

В июле 1943-го я находился в Финляндии. Узнав об аресте Муссолини, я первым же авиарейсом вернулся в Италию и в ожидании высадки союзников поселился на Капри, где в сентябре 1943-го написал последнюю главу романа «Капут».

«Капут» – жестокая книга. Ее жестокость обусловлена выходящим за рамки обыденного опытом, извлеченным мной из событий, произошедших в Европе за годы войны. Однако среди всех протагонистов книги война – не более чем второстепенный персонаж. Можно было бы сказать, что она важна только как побудительное обстоятельство, если бы неизбежные обстоятельства не относились к разряду фатальных. Тогда война в романе играет роль фатума. Я бы сказал, что она выступает в романе протагонистом-созерцателем, как созерцателем бывает пейзаж. Война – беспристрастный пейзаж этой книги.

А главным персонажем выступает Капут, этот веселящийся и кровожадный монстр. Пожалуй, ни одно другое слово не может лучше этого жестокого таинственного германского слова передать смысл того, чем стали все мы и, наверное, вся Европа – сплошными руинами. И да уяснят себе все, что мне больше по душе Европа теперешняя, вся в руинах, чем вчерашняя или двадцати-тридцатилетней давности. Я предпочитаю, чтобы все подверглось переделке, а не оставалось неизменным по долгу наследования. Будем надеяться, что новые времена будут действительно новыми и нескупыми на уважение и свободу по отношению к писателям, поскольку итальянская литература нуждается в уважении не меньше, чем в свободе. Я сказал «будем надеяться» вовсе не потому, что не верю в свободу и в ее благотворность (да будет мне позволено напомнить, что я принадлежу к числу людей, которые оплатили свою свободу годами заключения и ссылки, чем и внесли свой вклад в дело свободы), а потому, что знаю (и это известно широкой публике), насколько непросто сохранить свое достоинство простому человеку и насколько небезопасно положение писателя как в Италии, так и в большей части Европы.

А посему будем надеяться, что новое время будет исполненным свободы и уважения для всех, и для писателей тоже. Потому что только свобода и любовь к культуре спасут Италию и Европу от жестокостей, о которых говорит Монтескьё в своей работе «О духе законов» (Книга XXIII, глава XXIII): «Ainsi, dans le temps des fables, apr`es les inondations et les d'eluges, il sortit de la terre des hommes arm'es, qui s’extermin`erent» [1] .

Принц Евгений Шведский остановился посреди комнаты.

– Послушайте, – сказал он.

Через дубовую рощу Оук Хилла и сосны парка Вальдемарсудде, через пролив, протянувшийся до самого Ниброплана к сердцу Стокгольма, ветер доносил печальную любовную жалобу. Это был не меланхоличный призыв гудков возвращавшихся в порт пароходов и не туманный крик чаек, а голос горестный и страдающий, как женский стон.

– Лошади из луна-парка «Тиволи» возле Скансена, – сказал принц Евгений, понизив голос.

Мы подошли к огромным окнам, смотревшим в парк, уперлись лбами в слегка запотевшее от поднявшегося с моря голубого тумана стекло. По сбегающей с холма тропинке в сопровождении девочки в желтом спускались три хромые белые лошади; вот они прошли калитку и оказались на маленьком пляже, сплошь усеянном куттерами, каноэ и рыбацкими лодками, выкрашенными в розовый и зеленый цвет.

Был ясный сентябрьский день, хрупкий почти по-весеннему, хотя осень уже прикоснулась красным к старым деревьям Оук Хилла. По проливу, в который выдавался мыс вместе со стоявшим на нем Вальдемарсудде, резиденцией принца Евгения, брата короля Швеции Густава V, проходили большие серые пароходы с огромными шведскими флагами, нарисованными по бортам: желтым крестом на голубом поле. Хрипло кричали чайки, их крик был похож на плач ребенка. Внизу, вдоль причалов Ниброплана и Страндвегена покачивались на воде белые пароходы с милыми названиями городов и островов, куда они курсировали челночными рейсами. За арсеналом поднималось голубое облако дыма, пролетавшие изредка чайки разрезали его на светлые полосы. Ветер приносил звуки оркестриков с виллы «Белльмансро», из отеля «Хассельбакен», крики моряков, солдат, женщин и детей, толпой окруживших акробатов, фокусников и бродячих музыкантов, выступавших весь день перед воротами Скансена.

Из-под испещренных тонкими зеленоватыми венами век принц Евгений следил за лошадьми внимательным и ласковым взглядом. Его профиль, четко очерченный на фоне усталого света заката (слегка припухлые, чувственные губы и светлые усы, придающие лицу наивность почти младенческую, орлиный нос, высокий лоб, обрамленный светлыми, вьющимися волосами, взъерошенными, как у едва проснувшегося ребенка), представлял взгляду точный рисунок медали с профилем потомка династии Бернадотов. Из шведской королевской семьи он больше всех похож на наполеоновского маршала, и его чистый, резковато, почти жестко очерченный профиль единственный контрастировал с мягкостью его взгляда, изысканной элегантностью его манеры вести разговор, улыбаться, поводить красивыми белыми бернадотовскими руками с бледными, хрупкими пальцами. (Несколькими днями раньше в одном из магазинов Стокгольма я видел вышивки, сделанные королем Швеции Густавом V долгими зимними вечерами в королевском дворце, спроектированном Тессином, или белыми летними ночами в окружении семейства и приближенных в замке Дроттнингхольм, – даровито выполненные вышивки аккуратного рисунка и иглы, напоминающие старинные работы венецианцев, фламандцев или французов.) Принц Евгений не вышивает, он живописец. Своей манерой одеваться он вызывает в памяти свободные, непринужденные нравы Монмартра пятидесятилетней давности, когда принц Евгений и Монмартр были еще молоды. На нем был тяжелый, старомодного кроя пиджак из харрис-твида табачного цвета с высокой застежкой. На бледно-голубой в белую, несколько блеклую полоску рубашке выделялся темно-голубой плетенный косичкой галстук.

– Каждый день в это время они спускаются к морю, – сказал негромко принц.

В розовом и голубом свете заката три белые лошади в сопровождении девочки в желтом были зрелищем грустным и прекрасным. Войдя по колено в воду, лошади стали крутить головами, рассыпая гриву по длинным, выгнутым дугой шеям и издавая довольное ржание.

Вот и закат. Уже много месяцев я не видел, как заходит солнце. После длинного северного лета, после нескончаемого, непрерывного летнего дня без рассвета и заката, небесный свет наконец стал терять силы над лесами, морями, крышами домов, и что-то похожее на тень (может, только отблеск тени или тень тени) стало сгущаться на востоке. Потихоньку рождалась ночь, ладная и хрупкая; небо на западе вспыхивало над лесами и озерами, сворачиваясь в пламени заката, как сухие дубовые листья в усталом осеннем костре.

Между деревьями парка, на фоне бледного, размытого северного пейзажа копии «Мыслителя» Родена и Ники Самофракийской, изваянные из очень белого мрамора, неожиданно и решительно напоминали о парижских вкусах декадентского, парнасского fin de si`ecle [3] , которые в Вальдемарсудде принимали черты выспренние и обманные. И в просторной комнате, где мы стояли, прижавшись лбами к стеклу, в комнате, в которой принц Евгений работает и рисует, еще сохранился приглушенный и не сразу различимый отзвук парижского эстетизма годов восьмидесятых, когда принц Евгений держал студию в Париже (он жил на Рю де Монсо под именем мсье Оскарсона) и был учеником Пюви де Шаванна и Бонна. На стенах вместе с картинами Цорна и Юсефсона висели несколько его юношеских работ: пейзажи Иль-де-Франса, виды Сены, Валле-де-Шевреза, пейзажи Нормандии, портреты натурщиц с распущенными по голым плечам волосами. Дубовые ветви с пурпурными листьями, изрезанными золотистыми прожилками, торчали из мариебергских амфор, из фарфоровых ваз, расписанных в манере Матисса Исааком Грюневальдом. Большая печка из белой майолики, на лицевой стороне украшенная двумя перекрещенными стрелами под закрытой королевской короной, занимала угол комнаты. В хрустальной вазе из Оррефорса цвела прекрасная мимоза, привезенная принцем Евгением с юга Франции. Я закрыл на миг глаза: запах Прованса, Нима, Авиньона и Арля, я помню его, это запах Средиземноморья, Италии, запах острова Капри.