Карамболь
Шрифт:
Правда, только передним колесом. Ничего страшного не произошло… строго говоря. «Надо просто принять бодрый вид и ехать дальше», — уговаривал он себя, но вдруг понял, что пьян куда больше, чем ему казалось.
«Проклятие, — подумал он. — Необходимо все-таки следить за тем, чтобы не выскакивать с дороги. Будет не слишком удачно, если…»
Он опустил сантиметров на десять боковое стекло и включил вентиляцию на полную мощность, чтобы, по крайней мере, немного улучшить себе видимость. Петляя по кварталам Боссинген и Дейкстраа, где за последние тридцать пять лет не показывался
«Завтра, — решил он. — Завтра я первым делом поеду на бензоколонку. Чистое безумие ездить, когда ты толком ничего не видишь…»
Потом он так и не смог вспомнить, зрительный или слуховой образ возник первым. Отчетливее всего в памяти остались мягкий удар и слегка дернувшийся руль. Связь между тем, что на какую-то долю секунды мелькнуло с правого края его поля зрения, толчком и легкой вибрацией у него под руками он уловил не сразу. Во всяком случае, сколько-нибудь осознанно.
Уловил, только начав тормозить.
Только позже — через пять или шесть секунд, вероятно прошедших, прежде чем он остановил машину и побежал обратно по совершенно мокрой дороге.
Между тем ему вспомнилась мать. Как однажды, когда он болел — очевидно, в одном из младших классов школы, — она сидела, приложив прохладную руку ему ко лбу, а его без конца тошнило: желто-зеленая желчь в красном пластмассовом ведре. Было чертовски больно, а ее рука казалась такой прохладной и приятной — интересно, почему рука матери припомнилась ему именно сейчас. Все это происходило более тридцати лет назад и прежде вроде бы ни разу не возникало в памяти. Матери уже больше десяти лет нет в живых, поэтому просто загадка, что именно сейчас ему вспомнилась она и как он…
Человека он увидел, когда уже почти пробежал мимо, и, еще не успев остановиться, знал, что тот мертв.
Парень в темной спортивной куртке лежал в канаве, странным образом изогнувшись — спиной к цилиндрической бетонной трубе, а лицом к нему. Казалось, он неотрывно смотрит на него, пытаясь установить контакт. Будто хочет ему что-то сказать. Черты его отчасти скрывал натянутый капюшон, но правая половина лица — та, которой его, судя по всему, отбросило прямо в бетон, — была обнажена, словно… словно анатомическая непристойность.
Мужчина застыл на месте, пытаясь побороть рвотные рефлексы. Те же рефлексы, несомненно, те же старые рефлексы, что и тридцать лет назад. Проехали две машины в разных направлениях, похоже не обратив на него никакого внимания. Он почувствовал, что его затрясло, сделал два глубоких вдоха и спустился в канаву. Прикрыл глаза и через несколько секунд снова их открыл. Наклонился вперед и осторожно попробовал нащупать у парня пульс — на запястьях и окровавленной шее.
Пульса не было. «Проклятие, — подумал он, чувствуя нарастающую панику. — Черт подери, я должен… я должен… должен…»
Он никак не мог сообразить, что именно должен. Осторожно подсунул руки под тело, согнул колени и приподнял парня. Почувствовал резкую боль в пояснице: мальчуган оказался тяжелее, чем он себе представлял, возможно, из-за мокрой одежды. Насколько он вообще был способен что-либо себе представлять. Да и зачем? Проблемы создавал рюкзак. Рюкзак и голова упорно норовили совершенно нелепым образом упасть назад. Он отметил, что из уголков рта прямо в капюшон капает кровь и что парню на вид не больше пятнадцати — шестнадцати лет. Примерно как сыну Грёбнера. По еще не до конца сформировавшимся чертам лица было видно, несмотря на раны… мальчик, похоже, красив… без сомнения, станет привлекательным мужчиной.
Стал бы.
Мужчина довольно долго стоял в канаве с телом на руках, а в голове вертелись мысли. Чтобы выбраться на дорогу, надо подняться всего на метр, но склон крутой, а дождь сделал его скользким и коварным — трудно найти надежную опору для ног. Пока он стоял, не проехало ни одной машины, но издали слышался звук приближающегося мопеда. «Или легкого мотоцикла», — подумал он. Когда тот проезжал мимо, он услышал, что это мотороллер, и его на мгновение ослепило фарой. Кажется — по крайней мере, так ему думалось, когда он потом возвращался мыслями обратно, — кажется, именно эта секунда ослепляющей белизны и заставила его снова начать действовать.
Действовать и мыслить рационально.
Он аккуратно положил тело обратно к трубе. Подумал было обтереть окровавленные руки о мокрую траву, но не стал. Выбрался на дорогу и поспешил обратно к машине.
Отметил, что, вероятно, чисто рефлекторно заглушил мотор, но фары оставались включенными. Отметил, что дождь льет так, будто разверзлись хляби небесные. Отметил, что мерзнет.
Он сел за руль и захлопнул дверцу. Пристегнул ремень безопасности и поехал. Видимость стала получше, словно стекла с внутренней стороны тоже промыло дождем.
«Ничего не случилось, — подумал он. — Ровным счетом ничего».
Почувствовались первые признаки приближения головной боли, но тут вновь возникли прохладные руки матери, и у него вдруг появилась полная уверенность в том, что в эвкалиптовой бутылочке все-таки чуть-чуть осталось.
Проснувшись, он сперва испытал невероятное облегчение.
Оно продолжалось три секунды, потом он понял, что это был не страшный сон.
А реальность.
Льющий дождь, внезапно дрогнувший руль, скользкая канава — все было реальностью. Тяжесть мальчика у него на руках и капающая в капюшон кровь.
Двадцать минут он лежал в постели, словно парализованный. То и дело его охватывала дрожь. Она начиналась в ногах, распространялась по телу, чтобы затем горящей белой молнией ударить в голову, и каждый раз казалось, что у него отстреливается какая-то жизненно важная часть мозга и сознания. Отмерзает или сгорает, чтобы больше никогда уже не восстановиться.
«Лоботомия, — подумал он. — Меня подвергают лоботомии».
Когда настырно красные цифры электронных часов показали 07.45, он поднял трубку и позвонил к себе на работу. Объяснил ставшим всего за одну ночь ледяным голосом, что подцепил грипп и вынужден провести несколько дней дома.