Карамболь
Шрифт:
— Разумеется, — ответил Рейнхарт.
Оставляя комиссара за столом, он впервые за двадцать лет чувствовал, что ему хочется плакать.
Вечер среды и половину вторника он провел на старой вилле в стиле модерн в квартале Дейкстра. Кранце купил целую частную библиотеку, продававшуюся после смерти хозяина; ему предстояло рассмотреть, оценить и упаковать в ящики приблизительно четыре с половиной тысячи томов. Как всегда, следовало учитывать три категории: книги сомнительной ценности, которые трудно продать (для сбыта на вес); книги, которые могут стать украшением букинистического магазина и в будущем, возможно,
Было довольно приятно расхаживать по этому буржуазному жилищу (если он не ошибся при изучении генеалогии, семья в нескольких поколениях состояла из юристов и членов суда второй инстанции) и перелистывать старые книги. Их никто не торопил, а наследственная подагра Кранце позволяла ему теперь заниматься только работой, которую можно было выполнять сидя. Или лежа. Однако тот все же сперва убедился в том, что в их приобретении отсутствуют научные журналы семнадцатого и восемнадцатого веков — эта узкая область стала на склоне лет его истинным (и, как с сожалением констатировал Ван Вейтерен, единственным) жизненным интересом.
Закончив запланированную на среду работу, Ван Вейтерен поужинал в горьком одиночестве, посмотрел по четвертому каналу старый фильм Витторио де Сика и несколько часов почитал. Впервые после смерти Эриха он почувствовал, что способен концентрироваться на подобных вещах; он не знал, связано ли это с последним разговором с Рейнхартом. Возможно, да, а возможно, и нет. Но в таком случае — почему? Перед тем как заснуть, он немного полежал, подытоживая мрачное развитие событий, приведшее к убийству его сына и молодой медсестры.
Он пытался представить себе убийцу. Думал о том, что тот на самом деле не был движущей силой. Его, похоже, втянули в ситуацию или, скорее, в многоступенчатую, дьявольскую дилемму, которую он пытался разрешить всеми доступными средствами. Убивал, убивал и убивал с какой-то отчаянной, извращенной логикой.
И все-таки под конец сам стал жертвой.
Да, Рейнхарт прав, история не из красивых.
Ночью ему снились две вещи.
Сперва посещение Эриха, когда тот сидел в тюрьме. Этот сон богатством событий не отличался: он просто сидел на стуле в комнате Эриха, а тот лежал на кровати. Вошел охранник с подносом. Они пили кофе и ели какой-то мягкий бисквит, не произнося ни слова; это гораздо больше походило на воспоминание, чем на сон. Сохранившаяся в памяти картинка, которая едва ли сообщала нечто большее, чем изображала. Отец посещает сына в тюрьме. Некий архетип.
Еще ему снился Е. Дело Е., единственное не раскрытое им за все годы работы. В этом сне тоже, в общем-то, ничего не происходило. Е. в черном костюме сидел в зале суда за перегородкой и всматривался в него из глубины темных глаз. На его губах играла сардоническая улыбка. Прокурор расхаживал взад и вперед, задавая вопросы, но Е. не отвечал, а только смотрел на сидевшего среди слушателей Ван Вейтерена с типичной для него смесью насмешки и презрения.
К этому короткому отрывку сна он ощущал гораздо большую неприязнь, но, проснувшись, никак не мог определить, в какой последовательности они ему снились. Какой фрагмент шел первым. За завтраком он размышлял над тем, не могли ли они быть как-то смонтированы друг с другом на манер фильма — Эрих в тюрьме и Е. в зале суда — и какая в таком случае мысль могла крыться за этим параллельным сном.
Ни к какому ответу он не пришел. Возможно, потому что не
Когда в середине дня в четверг с упаковкой и маркировкой ящиков было покончено, он перенес в машину собственный пакет с книгами, заехал на два часа в бассейн и около шести вернулся к себе домой в Клахенбюрх. На подаренном ему Ульрикой автоответчике оказалось два сообщения. Первое было от нее самой; она говорила, что собирается приехать к нему в пятницу с бутылкой вина и мясным паштетом с грибами, и интересовалась, не может ли он раздобыть корнишонов и прочий гарнир, по собственному усмотрению.
Второе сообщение было от Малера, который заявлял, что хотел бы сыграть партию в шахматы в клубе часов в девять.
В этот момент комиссар был склонен воздать должное изобретателю автоответчика, кем бы тот ни был.
На улице шел дождь, но воздух казался приятным, и Ван Вейтерен отправился, как и задумал, через кладбище. Первую неделю после похорон Эриха он ходил сюда ежедневно — желательно, по вечерам, когда темнота окутывала могилы своим теплом. А сейчас не был уже три дня. По мере приближения к нужному месту он замедлил шаг, словно от своего рода почтения; это получалось само собой, без всякой задней мысли — просто автоматическое, инстинктивное телесное понимание. В это время суток открытое поле было безлюдным, надгробия и памятники выступали из темноты еще более темными силуэтами. Слышались лишь его собственные шаги по гравию, воркование голубей и набиравшие скорость где-то далеко, в другом мире, машины. Он подошел к могиле. Остановился и прислушался, как обычно, засунув руки в карманы пальто. Если в такое время суток существуют какие-либо поддающиеся толкованию знаки или весточки, то уловить их можно только через слух — это он знал.
«Мертвые старше живых, — думал он. — Невзирая на то в каком возрасте они переступили грань, полученный опыт делает их старше всего живого».
Даже ребенка. Даже сына.
В темноте он не мог разобрать слов на маленькой табличке, установленной в ожидании заказанного Ренатой камня. Внезапно его охватило желание прочесть написанное, ему захотелось увидеть имя и даты, и он решил в следующий раз все-таки прийти сюда при дневном свете.
Пока он стоял, дождь прекратился, и через десять минут он двинулся дальше.
Попрощался с сыном до следующего раза со словами «Спи спокойно, Эрих» на губах.
«Если представится возможность, я приду к тебе, рано или поздно…»
В помещениях клуба в переулке Стюккаргренд было полно народу. Однако Малер пришел заблаговременно и занял одну из обычных ниш с гравюрами Дюрера и чугунным канделябром. Когда прибыл Ван Вейтерен, он сидел, дергая себя за бороду, и что-то писал в записной книжке.
— Новые стихи, — объяснил он, закрывая книжку. — Или скорее старые мысли новыми словами. Мой язык перестал быть трансцендентальным, правда, я уже больше не понимаю, что значит трансцендентальный… как ты себя чувствуешь?
— Соответственно заслугам, — ответил Ван Вейтерен, протискиваясь в нишу. — Иногда мне кажется, что я переживу и это тоже.
Малер кивнул и достал из нагрудного кармана жилета сигару.
— Таков наш удел, — сказал он. — Тем, кого боги ненавидят, они предоставляют мучиться дольше всего. Как насчет партии?
Ван Вейтерен кивнул, и Малер начал расставлять фигуры.
На первую партию потребовалось пятьдесят четыре хода, шестьдесят пять минут и три бокала пива. Ван Вейтерен согласился на ничью, хоть и имел лишнюю пешку, но она была ладейной.