Карамель
Шрифт:
Хочу перебить эти мысли и оттого дотягиваюсь до бумажных полотенец, взяв одно из них.
— Я испугался за тебя, — признается Ромео, но я стараюсь не смотреть в его глаза.
Не потому, что проявляю неуважение, а потому, что сама у себя вызываю отвращение.
— Считай меня слабым, считай глупым, — продолжает он. — Но я испугался за тебя. И эти чувства делают из нас не низших людей, а людей достойных.
Он смывает всю кровь, ополаскивает руку и помогает мне вытереться полотенцем.
— Зачем ты это делаешь? — спрашиваю я.
— Я же сказал: считай
Не понимаю этой помощи. Одна суть — связывающие нас отношения; иная — речь о чувствах. Иметь эмоции табурета — нынче мода; любовь и забота о ближнем стали одними из самых опасных чувств, теми, что страшнее, чем ярость и злость, радость и смех. Любовь — это слабость.
Неужели он — Сумасшедший..?
Может, я?
— Я за тебя в ответе, — кидает Ромео, поймав мой растерянный взгляд, — за тебя ручаюсь. В первую очередь, перед твоим отцом. Я обещал, что буду оберегать тебя.
Толкования эти мне чужды; протянула бы я руку Ромео, окажись он в похожей ситуации? — отнюдь, я бы лично подала на него жалобу, а потом преспокойно наблюдала за тем, как тело его всовывают в смирительную рубашку, после чего мы более никогда не увидимся. Я скромно киваю своему другу и поспешно выхожу из туалета. Преодолев коридор, замечаем, что Ирис за столом отсутствует.
— Подожди меня, — говорю я Ромео и иду к выходу.
Худой силуэт Ирис озаряется на фоне светло-серого города, когда двери открываются и выпускают ее. Я ускоряю шаг, а подруга теряется на улице. Когда я покидаю стены кофейни, Ирис постукивает каблуками о край платформы и садится в остановившуюся машину; девушка оборачивается на меня, недолго глядит, но все равно ускользает. Автомобиль взлетает и оставляет меня без подруги — подруга еще раньше оставляет меня без себя, и я понимаю ее выбор легкого пути, понимаю опасения болезни и возможных проблем.
Я возвращаюсь в кофейню и тихо оповещаю Ромео о том, что Ирис улетела, после чего, легко вспорхнув, приземляюсь рядом — на один диван; до сего инцидента каждый предпочитал сидеть отдельно.
Ромео не сразу отвечает мне.
— Твоя подруга решила подать на тебя жалобу? — предполагает он, и, что странно, не употребляет имени Ирис.
Я киваю ему, и тогда юноша отпивает кофе — горько, зажмурившись на долю секунды, и тут же пустив обжигающий напиток по голу. Я же не решаюсь притронуться к своему кофе; роняю взгляд на вычищенные чашку и блюдце Ирис.
Мы расплачиваемся и собираемся уходить, Ромео кивает служащей и самостоятельно накидывает мне на плечи пальто. Этот жест я расцениваю как не угасающую симпатию, которая не может не радовать, хотя, несколькими часами ранее, я не испытывала абсолютно никаких эмоций и возражений на этот счет.
— Я еще раз умоюсь, Ромео, — обращаюсь я к нему и спрашиваю. — Ты поймаешь пока машину?
— Одна справишься? — кивнув, уточняет он.
— Да, конечно. — Я и сама пытаюсь убедить себя в этом. Места иронии и шуткам более нет, я серьезно воспринимаю его беспокойство и также серьезно отвечаю. — Конечно, Ромео, все будет хорошо. Пару минут, не больше.
Юноша по-простому улыбается мне, разворачивается на каблуках своих туфель и бредет к выходу. Я в этот момент возвращаюсь в уборную и обрызгиваю лицо несколько раз водой; кран дрожит от сильного напора и струи кипятка бьют мне по оголенным запястьям.
На выходе из заведения одна из служащих ловит меня и взволнованно проговаривает:
— Извините, мисс. Мы хотели узнать, что с вами случилось, мисс. — И я понимаю, что волнует ее отнюдь не мое самочувствие.
— Дело не в вашей кухне, — спокойно отвечаю я, не удосужившись повернуться и даже мельком глянуть в сторону говорящей.
Девушка облегченно вздыхает, но потом глаза ее опять загораются — она запинается, заминается и не сразу продолжает.
— Жалоб и предложений никаких нет, мисс?
— Зашторьте окна, — посмеиваюсь без улыбки я и ухожу.
Ромео стоит через два десятка отделов по правую руку от меня — его отливающий на свету костюм трудно не заметить. К посадочному месту рядом садится машина, но практически сразу вздымается и улетает — предполагаю, что дело в различных представлениях об оплате услуг.
Я собираюсь пойти к Ромео, но кто-то со стороны сипло зовет меня:
— Карамель…
Голос — сухой, как старый башмак на чердаке дома или даже как старый, давным-давно опавший и позабытый ветром лист откуда-нибудь из сада по улице Голдман. Я оборачиваюсь и терплю столкновение с янтарными глазами, молодыми янтарными глазами — тот глупец и безумец, которого я однажды погнала от стен школ, тот глупец и безумец, что однажды подвозил меня на своей машине, тот глупец и безумец, что нелестно отзывался о нашем государстве. Так какого же дьявола он вновь явился передо мной?
— Сядь в машину, Карамель, — глухо проговаривает он, и я готова рассмеяться в лицо его наивности.
— Еще чего! — выдаю я с издевкой, ощущая собственную злость и собираясь окрикнуть Ромео.
Корпус тела моего плавно изгибается в сторону друга, я наблюдаю за стальным костюмом, вытянувшим руку. Пальто скручивается у меня над коленями, и я отдергиваю его, вновь обнажив белое платье — я позабыла застегнуться, однако мне не было холодно; недовольство и злорадство воспевали над моим промерзающим телом. Мои губы медленно складываются в первый слог имени Ромео, но тихо, сипло, и почти сразу же замолкают.
— Помолчи, Карамель, иначе я убью его, — говорит парень в машине и открывает дверь с моей стороны. — Ты этого хочешь?
Произнесенные им слова ударяют у меня в голове — смертоубийство, человекоубийство — кто этот раб, чтобы иметь возможность властвовать над жизнями высших людей, самих богов? Ничтожество, уродство из Острога — тьма и вечный холод, болезнь и смерть. И кто он такой, если угрожает жизни моему Ромео? В секунды я представляю, каково это лишиться моей пары — остаться без него в Новом Мире; нелестно, но терпимо — так, да? Так бы я сказала до сегодняшнего момента около раковин — верно; но ныне — отнюдь. Острый осколок неясно чего ударяет мне в левый глаз, и я быстро моргаю, чтобы убрать этот сор, красноту и соленую воду.