Карамель
Шрифт:
— Но я не прошу ни от тебя, ни от кого-либо еще ту самую информацию, — отвечаю я. — Ты умен, не брежу показать тебе это, но тогда ты знаешь, что любая информация стоит денежных средств и любая информация несет за собой большую ответственность. Ради информации человек ступит на эшафот и, в случае неверно полученной и использованной информации закинет петлю на шею.
— Я думал, вы пренебрегаете такими словами, люди с поверхности, — шепчет Серафим — вызывающе и с режущей улыбкой. — Карамель, Карамель…
— Ты — дьявол, — отвечаю я. — Я не знаю тебя и желала бы не знать никогда.
— Остановись, Карамель, — вторит мне он. — Ты не представляешь, какая миссия возложена на тебя,
— Разве гармония подразумевает превосходство и величие? — слышит он мое злое замечание и щурится — с забавой; под которой, я думаю, кутается недовольство.
Отвечает он мне не сразу.
— Я просто хочу, чтобы ты поняла, Карамель, твой мир — мнимый мир с несуществующими правилами, которые описаны в своде, но не соблюдаются никем и ничем; воздух — и тот — противиться вам, постепенно отравляя своими газами, — Серафим смотрит на меня — с лица его пропадают все различимые ранее эмоции, и вот разговаривает со мной — прямая вместо рта и две янтарные точки вместо глаз; неужели и я создаю то же самое впечатление? — Ты прекрасна, Карамель, не спеши называть меня невоспитанным и отродьем, уродом Нового Мира. Ты прекрасна, потому что ты чиста в этом порочном Мире — Новом Порочном Мире, ты чиста, и я хочу, чтобы ты сохранила свою чистоту. Ты прекрасна, Карамель, — повторяет он, заставляя мое сердце биться быстрее, но слова эти не восторгают меня, не заставляют покрыться от смущения румянцем — они тревожат и пугают меня. — Прости, если речи мои резкие и дикие для тебя.
Янтарь крепок и красив — он — воплощение одного из Богов Нового Мира. Как вышло, что его заманили уроды Острога, как вышло, что его — развитая личность — оказалась затянута в сброд тех униженных людей? Я спрашиваю саму себя, но не отвечаю — эта информация будет сохранена.
— Так что это значит, Серафим? — обращаюсь я к нему по имени впервые и указываю на шкатулку в своих руках. — Что это за символ?
— Ты восстановишь гармонию между людьми, — улыбается юноша — дьявол! Бросается этим, словно так и должно быть. — Ты — особенная, Карамель, не мне тебе это говорить. Просто ты должна познать свое истинное предназначение и открыться ему.
«Что я должна — прописано в своде правил, что не должна — также», мысленно говорю я самой себе, но не решаюсь озвучить это. Прошу объяснения слов; откликаюсь с недоверием, но не прекращаю наш диалог. Верить его словам я не намерена, да и желания такового не имею — он иной.
— Это символ Инь и Янь — Добро и Зло, — доходит до меня приглушенный голос моего нового знакомого; вот и ответ на вопрос, ради которого я терпела все предыдущие реплики. — Без одного не было бы другого, без существование первого не существовал бы и второй; но первый и второй они не по важности.
Серафим слегка подается плечами на меня — к шкатулке — и пальцами жмет на белую запятую — та до щелчка погружается и становится черной как ее приятельница.
— А ты сделаешь так. — Парень аккуратно берет мою руку — без спроса и разрешения — и нажимает на вторую черную запятую — она окрашивается в белый.
Руки его грубы, но теплы; чужие пальцы — иная материя, нечто невразумительное, необъяснимое. Я пытаюсь вспомнить, каковы на ощупь руки Ромео, но у меня не выходит — я не позволяла ни разу коснуться себя; несколько простых касаний — вскользь — заканчивались скандалами и замечаниями, угрозами разрыва пары и криками. Последний — прошу, чтобы крайний — раз Ромео через бумажное полотенце притронулся к моему лицу — пару мгновений (или часов?) назад. Но это воспоминание скоропостижно покидало меня, оставляло с немного подслащенным привкусом мысли.
— Я не хочу нагружать тебя, Карамель.
— Просто ставишь перед фактом? — язвительно отзываюсь я. — С чего это ты решил, что я буду помогать тебе? Мне выгодно жить так, как я живу.
Прихожу в чувство и вдруг осознаю, что тепло его руки никуда не делось. Опускаю глаза и смотрю, как его широкая рука обхватила мою — ладонь сжала кулак, две черные запятые сменили свои цвета, точки в них — также. Я выскальзываю, вздрагиваю. Серафим не медлит и с извинениями отстраняется обратно на свое место, повторяя себе под нос, что это получилось само собой, что это вовсе не то, о чем я могла подумать — уродливые мысли его не преследовали.
— Выгодно, выгодно, — скептически соглашается Серафим. — А к чему лежит твоя душа, Карамель?
Какая еще душа?!
Я восклицаю громко, почти кричу — но не вслух. Оставь свои разговоры, Серафим, ты умен и ты хорош для Бога Нового Мира, но твои предубеждения перечеркивают всю твою принадлежность к нам — реальным Богам, истинным Богам, тем, кто правил и будет править.
— Ты не заставишь меня помогать тебе, — уверенно произношу я.
— Я и не буду, я и не хочу такого, Карамель, уверяю тебя. Больше всего мне бы хотелось, чтобы ты сама захотела мне помочь. Поймешь — мы не такие. И я знаю, что внутри тебя сидит абсолютно отличающаяся от других мысль — крохотная, слабая, которую нужно подкормить, дать разрастись, мысль, которая перенаправит все твои другие мысли в чертоги разума и воскресит настоящего человека. Не идеального… а настоящего. Идеальность — понятие расплывчатое. Всегда.
— Как и любовь. — Я резко убираю подарок в свою сумку. Не знаю, почему это слетает с моего языка.
— Нет, с любовью все понятно. — Серафим открывает дверь с моей стороны. — Либо любишь человека, либо нет.
Я ухожу.
— Здравствуйте, мисс Голдман, — приветствует меня Миринда на пороге, а я, прижав сумку к груди — будто несу нечто сокровенное и глубоко личное, — продвигаюсь в комнату.
Снимаю пальто и кидаю его на кровать.
Равновесие: Инь и Янь — к какой стороне принадлежала я? Рассматриваю узоры на подарке, провожу по резьбе пальцами, задумываюсь. Какого черта это вообще меня волнует? Почему осознание этого так быстро приходит ко мне? Нет-нет! почему не пришло раньше? Я сжимаю кулаки и откидываю коробку на пол, она грохочет и, ударяясь о шкаф, открывается.
Мне хочется кричать — я была сильна, чтобы противостоять искусительным речам этого нездорового человека, но на последних секундах я поддалась — проигрыш, занавес, конец игры; моя оборона рухнула в один миг и причиной тому была тоже я — ни этот человек, нет. Проклинаю саму себя за неверность собственной идеологии: моя уверенность пошатнулась, и более вровень не шагнет ни с одним преимуществом перед людьми из Острога. Я хочу закричать, заскрежетать зубами от расстройства, схватиться за что-нибудь такими же раздосадованными руками, как и все мое нутро, и швырнуть еще раз подле — сломать, разбить, уничтожить.
Я оглядываюсь на проклятую шкатулку и замираю. Все, все, что только волновало или докучало мне, все в один миг пропадает — я смотрю на бархатную красную ткань, обитую изнутри коробки, и на укутанный в ней кинжал. Острие сверкает от ламп прикроватной тумбы, кончик — убийца — грозит вспороть одну из подушек на моей кровати, рукоятка — темный бук — прогибается под невидимым захватом нападающего. Или защищающегося?
Я падаю на колени перед шкатулкой — преклоняюсь ей — и отодвигаю не до конца отъехавшую крышку. Бархатная обивка ласкает кончики пальцев, лезвие чуть больше моей ладони ударяется в деревянную рукоять, я поднимаю оружие и осматриваю его. На острие выгравирована аккуратная буква «К».