Карамель
Шрифт:
— Как жаль, что смерть ее неминуема, — раздается вновь голос продавщицы, и ровные шаги отмеряют расстояние от подсобного помещения до кассы.
Я замыкаюсь в себе, ловлю себя на странной и глупой мысли, после чего прихожу к тому, что это изречение истинно только в сторону создания песочного цвета, таинственно появившегося из неоткуда и пропавшего там же. Продавщица видит едва различимую растерянность в моем взгляде и спешит добавить, что змея скоро умрет.
— Почему? — интересуюсь я и опять осматриваю дерево — пытаясь убедиться в том, что это муляж.
Не выходит. На коротких ветках, на стеблях, на припавших подле листьях —
— Она заболела, — обрывает девушка — глаза ее направлены на скрученную листву, в которой запряталась наша беседа и причина ее. — Потомства нет, партнера нет. Она последняя.
— Последняя в магазине? — спешу уточнить я.
— Мы — единственный магазин. Она просто последняя… последняя в Новом Мире.
Я смотрю на существо, которому предначертано умереть в скором времени. Змея выныривает своей песочной головой и услужливо кивает — может, здоровается? Не здороваюсь в ответ, но и не отворачиваюсь — смертница вновь грязнет в листве; и в следующий раз показывается на стволе, приспускаясь к корзине. Последняя… обремененное слово; звучит безнадежно и некрасиво — в любых смыслах и в любом контексте, будь то последняя станция, последняя остановка, последнее слово, последний человек на всей Земле; последний умрет скорее от безысходности, нежели от болезни.
— Никто не хочет покупать ее, — продолжает продавщица. — Никто не хочет смотреть на смерть. Никто не хочет смотреть, как вымирает целый вид. Никому эта смерть не нужна.
— Да люди вообще к смерти негативно относятся, — посмеиваюсь я, находя в своих словах самые горькие помыслы. — И живут они так, словно будут жить вечно.
Мы молчим некоторое время.
— Извините за навязчивость, но для кого вы здесь? — нарушает комкообразную тишину — прерываемую исключительно шипением змеи и перешептыванием листьев — девушка.
— Паук. Брахипэльма Смити.
— Ох, потрясающие создания. Они живут до тридцати лет.
— Меня переживет, — отшучиваюсь я, но выходит достаточно горький юмор.
— Я позвонила нашему поставщику, меня попросили передать, что к завтрашнему дню ваш заказ будет готов.
— Давайте добавим в заказ еще тумбу из дуба, — выдумываю я — с простым желанием пробыть здесь еще немного, послушать незатейливые сказки только открытого для меня создания, попытаться впитать жизнь с оробевших зеленых листьев, падающих в корзину и под ноги проходящим мимо.
Продавщица хочет сказать мне что-то про дорогое удовольствие из-за поднятых недавно цен на продукцию из дерева, но я обрываю ее неубедительные речи простым словосочетанием, которое чаще всего варьируется в беседах между членами нашей семьи. «Счет Голдман», Да-да, запишите на счет Голдман. Девушка улыбается, понимая, кто я и моя семья, тут же стеснительно прячет уголки губ, поджимая их и пытаясь подкусить острыми белыми зубами, а я уточняю параметры, говоря, что бы те были равны параметрам террариума. Девушка вновь исчезает за шторой.
Я гляжу на змею: она шипит, голова ее — точенная, скользящая — прячется в листве, выглядывает из нее вновь и так снова и снова; она плавает на дереве — настоящем, в чем сомнений более нет.
Мне остается только ждать.
Осматриваюсь еще раз. В темном углу, до которого я не дошла, замечаю детскую кроватку и пеленальный столик — такие же были и в нашем доме; годы назад. Может, мне кажется? Двигаюсь по направлению — и вправду детская кровать. Заглядываю в нее и вижу звереныша: он поднимает свою маленькую голову — с ладонь — и смотрит на меня черными глазами — пуговицами; крохотными вселенными. Котенок — мурчит — робкий и несмышленый, цветом моих пепельных волос, весь усыпан коричневыми пятнами — где-то светлее, где-то темнее; длинный хвост приподнимается и падает на бок, черный кончик как кисточка вырисовывает в воздухе петлю. Я склоняюсь над кроваткой и вспоминаю про визитку, спешу достать ее и гляжу: хищные глаза — один в один, вселенная поглощает вселенную. Не могу не отметить, что оригинал куда более притягателен. Котенок скалится, острые клыки вздымаются под розоватыми припухлыми губами — мне хочется взять его на руки, красота очаровывает.
— Это гепард. — Опять появляется продавщица. — Дикий. Его отлучили от родителей сразу же после рождения. Те сейчас в лаборатории.
Животные отныне сами по себе; никто не следит за ними, не взращивает, не поддерживает — они сами по себе; они заключены в своих первичных оболочках, в наших инородных мирах и выживают, как только могут.
— Раньше на этом месте — внизу — был зоопарк, — рассказывает девушка — она вскользь пробирается между стеллажами и оказывается рядом со мной. — Дядя моего прадедушки смог спасти некоторые виды животных, после чего открыл питомник. Город строился, рос, рос, животных приходилось постепенно отдавать в лаборатории. Дядя не хотел того, но все происходило в принудительной форме — не отдаете, забираем силой и утилизируем, — с волнением в голосе роняет рассказчица — она проникается этой историей сполна и, кажется, вновь ощущает всю несправедливость властей. — Дядя согласился, иного выбора не имелось. Саят — уже не знал ни воли, ни земли. Совсем недавно в лабораториях решили, что, возможно, родители Саята не смогут воспитывать его, и гепарда отдали мне — через знакомых. В память о моей семье.
— Почему родители не смогут воспитывать его? — спрашиваю я.
Маленькие карамельные уши прижимаются к голове, котенок игриво падает на бок и лапами вскользь толкает меня, маленькие когти царапают протянутую ладонь, но я не млею пред ним — он прекрасен и добр.
— Все хотят жить. Иногда ценой других.
«Иногда ценой родных», мысленно добавляю я. Его бы просто загрызли — посему я выбрала сторону хищников, нападающих, уродливых и крикливых, опасных, тех, перед кем пресмыкаются и преклоняются — идолы без идеальности.
— Значит, — я протягиваю руку к зверенышу вновь, любуюсь им, улыбаюсь, — Саят.
Он хватается своими плюшевыми лапами за меня, коготки мягко касаются кожи.
— Можно? — прошу я взять его на руки.
Фантастика! Прошу…
— С вами он не раздражителен, — улыбается продавщица. — Берите. К нам редко кто заходит, но обыкновенно Саят очень негативно относится к посетителям.
— Саят, — повторяю я, смотря в бездонные глаза моего котенка. — Ты удивительный, Саят.
На мордочке у него иссиня-черная полоса; надбровные дуги выведены песочными линиями, полукруглые уши пригибаются к точенной голове, когда он слышит наши голоса по очереди. Саят пытается вырваться, запрокидывает голову, но не скалится, не рычит, не пытается прикусить; я расслабляю руки, однако больше он не спешит оставить меня — стоило дать лишь немного свободы.