Карамель
Шрифт:
Или нет?
— Да пошел ты к черту! — вспыхиваю я. — Отвези меня немедленно домой!
— Идеальная девочка идеального мира так некультурно выражается, — причитает Серафим, и мы вновь трогаемся.
Воздушный поток подхватывает нас, пролетающий мимо автомобиль выдает сигнальный гудок, некто с мостов оглядывается — на вдруг повисших на фоне серого неба; я наблюдаю за ними и впервые пытаюсь проникнуться ими, познать их чувства и эмоции, если таковы есть, узнать быт и жизнь. Но это все не должно касаться меня…
Колени дрожат, а локти сводит. Я опускаю голову
— Хватит, слышишь? — зовет меня Серафим. — Прости… Я не хотел.
— Да пошел ты, — сквозь слезы роняю я.
Опять молчим. Серафим не спешит спускаться к посадочному месту улицы Голдман. Мы петляем вокруг дома, восьмеркой опоясываем близ расположенные пустые крыши зданий и приковываем к себе взгляды еще одного водителя, что летает между мостами ниже к пляжу Северного района. Смотрю вниз — мужчина средних лет, толково и с интересом наблюдает за нами, пригнувшись к стеклу.
Я плачу? Те самые слезы, которые я роняла несколько лет назад? — выжимаю до конца; я думала, что они иссохли как озера и моря на всей Земле; они должны были пропасть вместе с былой жизнью, со всем пережитым, с чувствами…
— Я не хотел тебя обижать, — говорит Серафим, и я не знаю, насколько искренны его слова.
Он прячет глаза. Ему стыдно за себя или противно смотреть на мои слезы?
— Откуда ты вообще что-либо знаешь обо мне? — повторяю я свой вопрос, подтирая глаза пальцами, оглядываюсь и вновь думаю о том, что связывало или связывает меня с этим незнакомцем, что ожидало или ожидает меня и его в следующий миг.
— Я расскажу тебе, но не в этот раз. Мы приехали. Платить не надо.
Мы оказываемся у посадочного места, и я слышу, как замки на дверях отъезжают в сторону, освобождая меня из насильного по-началу и мнимого в последующем плена, щелканье затворов заставляет всю меня встрепенуться и расправить плечи вновь — воздух с поверхности одарил мои легкие своим самым драгоценным благом.
— Не могу выйти, — признаюсь я. — Другие увидят слезы, ты же понимаешь — нельзя.
— Тогда успокойся… И возьми.
Серафим неясно кривится — похоже на улыбку, но грустную — и тянется к бардачку над моими коленями. Рука его вскользь касается плотной ткани вязанного платья, в секунду отдергивается и, словно, с извинением переносится, куда и направлялась изначально. Юноша вызволяет из духоты коробку в блестящей обертке — перламутровой. Я принимаю презент от него с любопытством, трогаю жесткую упаковку, скользя по ней пальцами, и с недоверием поднимаю глаза на моего нового знакомого. Он объявляет мне полушепотом о подарке, а я выдаю скрежет зубов вместе с ехидным смешком. Подарки обыкновенно преподносили в полупрозрачных или совсем прозрачных пакетах, дабы получатель смел сразу вразумить цену подаренного ему. А эта коробка — плотно запечатана и красива — она отвлекает меня от нагнетающих мыслей.
— С днем рождения, — тихо проговаривает Серафим — боясь потревожить мой покой и сроднившееся с моим телом и разумом молчание.
— Как смешно…
— Я не смеюсь, — спешит добавить он, и это заставляет меня задуматься. — Прошу, не ищи подвоха в моем искреннем пожелании тебе доброго дня.
Взгляды наши опять врезаются, и я пытаюсь понять смысл и найти умысел — неважно злой или иной — этого человека. Ничего… — янтарь постепенно нагревается под температурой, которая ошпаривает нас в салоне закрытого автомобиля, и заставляет меня повязнуть в нем кончиками ресниц. Быстро хлопаю ими и опускаю глаза — коробка обольстительно поблескивает между обтянутыми кожей костяшками пальцев. Я распаковываю подарок — в руках оказывается деревянная коробка с узорами.
— Что это? — спрашиваю я. — Шкатулка?
Открывай, открывай, шепчет пропитывающий меня интерес. Почему ты что-то принимаешь у чудака из Острога? — наперерез ему вторит разум и, кажется, прав в большей степени именно он — второй. Нечто изнутри подталкивает меня, дергает, колкими, острыми ударами пронзает суставы и связки и велит слушаться.
Но, судя по всему, я погрязла и погрязаю до сей поры по самые колени в дерьме низовья этого мира.
Серафим ободряюще смотрит на меня, в глазах его застыло любопытство. Я глажу шкатулку — по бокам на коробке каемка из ромбов, по центру размещены две запятые, прижатые точками к хвостам друг друга; в середине точек отверстия.
— Странное изображение, — выговариваю я вполголоса. — Это что-то означает?
— Гармония, — улыбается мне юноша. — Это гармония, без которой не бывает мира, не бывает и не будет. Это вечная борьба меж двух сторон, это учения, это знание, — он, вдохновленный своими речами, горячо перерассказывает мне собственные мысли — нагота; абсурдно. — Я знаю, каково это прозвучит из уст незнакомого тебе человека, я догадываюсь, каковым это вообще может показаться со стороны… Ты особенная, Карамель, ты росла с этим убеждением, оно — истинно, и твоя роль в Новом Мире — не рутинное самоубийство.
Я повторяю последнее сказанное им и интересуюсь его значением.
— Рутинное самоубийство, — повторяет Серафим. — Убиение самого себя на рабочем месте, просиживание из года в года в ненужном и ничего не дающем кабинете, растрачивание собственных нервов на этот ваш, так называемый, «сброд низовья».
Каждое слово его эхом повторялось у меня в голове — он знал слишком много, он знал достаточно для того, чтобы всю управляющую верхушку погнали в Острог и смешали с грязью, он обладал абсолютно любой существующей, как мне показалось, информацией.
— Столько лет Новому Миру, столько лет, — причитает юноша, глядя на шкатулку в моих руках, — столько лет, и всего, чего он добился — это моральное разложение. — Он делает паузу — в глазах его застывает мольба и неуверенность, получает он в ответ лишь неприязнь и тощую ухмылку. — Нет, не надо, Карамель, я прекрасно понимаю, с каким отношением ко всем нам и окружающим тебя людям ты воспитывалась. Я не спешу тебя отговаривать или переубеждать, ты обладаешь своей головой на плечах, но тебе стоит лишь дать самую малость из той информации, которой мы обладаем — и все, финита; ты дрогнешь от тех вещей, о существовании которых даже не знаешь.