Караван дурмана
Шрифт:
Солнце в небе не играло, нет. Бледное, как призрак себя самого, выползло оно из-за горизонта и повисло над землей, тусклое и плоское, как медный грош, за который ничего не купишь – ни лишнего часа жизни, ни глотка свободы, ни крупицы счастья.
Дом бая просыпался, и каменный мешок, в котором лежал связанный пленник, наполнялся разнообразными звуками. Журчало, шкворчало, скрипело гупало. На скотном дворе коротко взревел бык, в ответ истерично залаяла собачонка: ай-яй-яй-яй-яй. Мирно визжал колодезный ворот. Буднично звучали осипшие спросонья голоса мужчин и женщин. Одни из них носили воду, другие пекли
Мужчины протяжно зевали, переругивались по-казахски, шумно ворочая шпалы. Неприятный скрежет плохо разведенной пилы не слишком досаждал Андрею, но когда дело дошло до заколачивания гвоздей, то каждый удар молотка заставлял его вздрагивать и кусать губы. Он понимал, что ничего изменить нельзя. Его байское величество Кабиров не явится узнать, не переменил ли пленник своего решения. Чтобы сохранить жизнь, нужно было подать голос самому, долго звать кого-нибудь из будущих палачей, а потом еще и слезно умолять их пригласить хозяина. Именно это останавливало Андрея всякий раз, когда он открывал пересохший рот. Приди Кабиров сам и задай он только один коротенький вопрос: «Ну?», – и Андрей скорее всего сдался бы, сломался. Но бай возник во дворе слишком поздно, когда Андрей был уже распластан на кресте, а его раскинутые руки – привязаны к поперечной перекладине веревками.
О необходимости веревок казахи специально говорили по-русски, чтобы жертва хорошенько осознала, что ее ожидает. Они предполагали, что прибитые ладони не способны выдержать вес повисшего на них тела.
– Даже такого тощего, как этот, – засмеялся желтолицый Сарабай, пнув Андрея в проступившие сквозь кожу ребра.
– Но ведь мы прибьем ему одну ногу, – рассудительно напомнил вислоусый Тенгиз. – Она послужит дополнительной опорой.
– Даже если прибить сразу две ноги, это не поможет. Знаешь, какие тонкие, какие хрупкие косточки в человеческих ладонях? Заденешь гвоздем, она – крак – и сломается. Как сухая ветка.
Сотрясаемый мелкой, противной дрожью, Андрей лежал и слушал эти разговоры. Под его сомкнутыми веками плавали багровые круги, совсем не похожие на те, что можно увидеть в небе на Пасху. И сам Андрей нисколечки не походил на того, другого, принявшего такую же смерть. Даже со своей мягкой бородкой и отросшими волосами. Потому что на лице его не было ни смирения, ни всепрощающей, кроткой улыбки. Ведь он отчаянно боялся смерти, слабый земной человек Андрей Костечкин. А еще он ненавидел своих палачей – всем сердцем, – особенно того, кто, протяжно зевнув, отдал приказ:
– Ладно, не хочет жить – пусть подыхает. Начинайте.
Стоило острию гвоздя прикоснуться к левой ладони, как Андрей умер. А воскрес уже висящим на кресте, который вкопали в землю какого-то пологого холма. Неподалеку паслись коротконогие лошадки, а распятых рядом разбойников не наблюдалось – только Тенгиз и Сарабай сидели к Андрею спинами, тихонько напевая мелодию, заунывную, как шум ветра, несущегося над степью. Мимо холма пролегала пустынная проселочная дорога, по которой никто не ехал, никто не шел, не бежал, не спешил на помощь одинокому парню, умирающему на кресте. Дальше к горизонту простирался маленький поселок, напоминающий то ли азиатский аул, то ли захудалую русскую деревеньку. А еще виднелись бараки, в которых обитали
– И правильно, – прошептал он, роняя голову на грудь. – Все правильно. Все.
С этими словами он умер вторично, но вновь ожил, и на этот раз окружающий мир сузился для него до размеров сверкающего лезвия, направленного ему в сердце.
– Все, – повторил он, прежде чем лезвие полностью погрузилось в его тощую грудь. Хрустнуло, как будто картон проткнули. И это действительно было все. Все и ничего.
Глава 21
Каждой твари – по пуле
Прискакавший к месту казни Джабар не стал слезать с лошади, рассудив, что возни тут будет немного. Он торопился обратно, мечтая поспеть к плову, до которого был большой охотник. И проголодавшийся на свежем воздухе Сарабай тоже изнывал от нетерпения. И Тенгиз, методично вонзавший в землю лезвие своей самодельной пики, чтобы очистить его от крови. Тем не менее, никто из троих не хватался за единственную лопату, каждый ждал, пока это сделает кто-то другой.
– Хозяин велел русского закопать, – напомнил Джабар. – Потом привяжем шпалы к седлам и поскачем домой.
– Вот сам и закапывай, – предложил молодой Сарабай, отличавшийся строптивым нравом.
– Мне приказано передать слова хозяина, – промолвил Джабар с достоинством. – Я передал. Не хотите подчиняться – не надо. Так и скажу хозяину. Вот прямо сейчас поеду и скажу.
Он сделал вид, что собирается развернуть лошадь.
– Погоди, – окликнул его Тенгиз, уже понявший, что самая тяжелая работенка, как всегда, достанется ему. – Разве мы отказываемся?
– Вот именно, – поддакнул успокоившийся Сарабай. – Надо – значит, надо. Давайте вместе повалим крест, а потом Тенгиз быстренько забросает землей русского, и поедем.
Все трое одновременно посмотрели на распятое тело Костечкина, казавшееся невероятно тощим и маленьким. Крест вкопали так глубоко, что свободно висящая нога мертвеца почти касалась земли. Вторая, приколоченная длинным гвоздем, была согнута в колене, ее ступня была бурой от крови. Руки, распростертые, как для дружеского объятия, были тонкими, как у подростка. А на лицо Костечкина казахи старались не смотреть. Что хорошего можно увидеть в открытых глазах покойника?
Джабар спрыгнул с лошади.
– Работы немного, – подбодрил он остальных. – Главное – начать. Раз-два, взялись.
Пыхтя, налегли на крест, неохотно поддающийся утроенным усилиям. Земля у его основания взрыхлилась, основание накренилось, но дальше этого дело не пошло.
– Раскачивать надо, – сказал сообразительный Тенгиз. – Всем вместе. Одновременно.
Если разобраться, то он был неплохим человеком, трудолюбивым, ответственным, покладистым. Но незадолго до того, как он прибился к отряду Кабирова, умерла от голода и холода его пятилетняя дочь – в доме не осталось ничего такого, что можно было бы выменять на муку или уголь. А мгновенно состарившаяся жена теперь донашивала грязное белье своего покойного отца и молчала, молчала, молчала. Ее и своих детей Тенгиз жалел гораздо сильнее, чем незнакомого русского, без роду без племени. Нужно очень стараться, чтобы избавить семью от горестей и лишений.