Караван в горах. Рассказы афганских писателей
Шрифт:
— О боже! Что я наделал! Вдруг какая-то тень промелькнула между камнями. Это был его сын. Мирголь воздел руки к небу: «Молодец!» — и радостно, возбужденно рассмеялся.
— Я же говорил, что сможешь… говорил! — повторял он, прижимая к груди рубашку сына.
— Мне было только сначала страшно, — ответил мальчик, пытаясь унять дрожь.
Мирголь взял сына за руку и повел к мосту. Они остановились на середине, глядя на клокочущий поток. Потом оба стали смеяться, торжествуя победу.
А бег реки был подобен неоконченной
Перевод с дари В. Овчаренко
Заморыш
Постанывая и покряхтывая, автобус тащится по дороге. Пассажиры скорбно молчат. На усталых лицах — серая тень тоски. Я смотрю в окно. Небо, бескрайняя пустыня, пожухлые кусты — все кругом в пепельной дымке.
Идет сильный дождь. По стеклу бегут ручейки. Кажется, плачет весь мир. Плачет горько, безнадежно. Убежать бы сейчас в пустыню, прижаться к ее груди, приласкать небо, приголубить кусты и плакать вместе с ними, чтобы наши слезы слились в одну большую реку. Сгинуть бы в серой бездне.
Я смотрю на размытую глинистую дорогу и вспоминаю серую глинобитную стену вокруг нашего двора, такую же унылую, как и пустыня. Из окна своей комнаты я видел лишь эту стену.
Прорвать бы пелену дождя и взлететь высоко-высоко над необъятной пустыней, выше самых высоких гор и раствориться в сером бездонном небе. Но перед глазами опять старая глинобитная стена.
Там прошло мое детство. Там умерла мама. Я был тогда совсем маленький, помню лишь бледное худое лицо, длинные черные волосы — словно месяц в ночи. А стоило ей улыбнуться, как в душе моей расцветала чудесная роза — незабвенный подарок.
По дому она ходила мало — наверное, часто болела. Лежала у окна, укрывшись шалью в коричневую полоску. Засыпая, я любил водить пальцем по шали. На душе становилось спокойно: мама рядом.
Однажды в дом пришли женщины. Их было много. Кто они, зачем? Мама, как обычно, накрывшись шалью, спала. Я побежал было к ней, но меня не пустили, вывели из комнаты, а за дверью громко заплакали.
Ливень не утихает. В мглистом тумане мне видятся плачущие женщины. Плачет вся пустыня.
Автобус ползет в гору. По обочинам — высохшие кусты. Куда я еду? Не знаю и сам. За мокрым стеклом — вершины гор, словно плачущие женщины в серых чадрах. И несутся над пустыней причитания.
В тот день в доме не смолкал плач. Потом женщины ушли. Маму унесли. Больше я ее не видел. В доме стало пусто и тоскливо. Не видел я больше и шаль.
Целый день я искал шаль, но она бесследно исчезла, как исчезла и мама. Меня лишили самого дорогого. В отчаянии я расплакался. Пришла старушка, принялась утешать. Потом мне сказали, что это бабушка, мать отца. Черная, в морщинах — разве такие мамы бывают? Я вглядывался, но не находил в ее лице ничего маминого. Не светил больше месяц в ночи.
С того дня бабушка заботилась обо мне как могла: кормила и поила, укладывала спать. Но я все искал и искал родную шаль. Найду ее — найду и маму, думал я, но так и не нашел.
Я рос и набирался ума. Перестал чураться бабушки, ходил с ней гулять. У меня появились приятели. Казалось, жизнь шла своим чередом. Но шаль я забыть не мог! Как-то — в который уже раз! — она привиделась мне во сне: заходят к нам женщины, берут шаль за углы и уносят, а я отнимаю и кричу во весь голос:
— Не отдам! Отпустите!
Проснулся я, а сердце вот-вот вырвется из груди. В комнате темно. Жутко мне стало. Я поднялся, зажег свет. Бабушка спала в другом углу. Я подошел, потянул за одеяло:
— Бабуля!
Она испуганно вздрогнула:
— Что случилось?
— Помнишь, у нас была шаль, где она сейчас?
— Не было никакой шали, с чего ты взял? — насторожилась бабушка.
— Была! Была! — возмутился я, выбежал во двор, сел у стены и расплакался.
Вышел отец, что-то спросил у бабушки, и они оба подошли ко мне.
— В чем дело? — строго спросил отец.
— Где мамина шаль?
— Какая шаль?
— Та, в полоску.
— Нет и не было у нас никакой шали в полоску.
Я в исступлении закричал:
— Была! Я сам видел!
Отец ударил меня по лицу. В глазах потемнело, я упал на землю и долго лежал, задыхаясь от слез.
Автобус тащится по дороге. Льет дождь. Вокруг пустыня, голые кусты, далеко впереди — горы. Подняться бы на вершину, под самые облака. Я смахиваю слезы и откидываюсь на спинку кресла.
Кто-то позади говорит:
— Из-за дождя вся свадьба пойдет насмарку.
— Может, еще прояснится.
Помню, однажды в нашем доме опять собрались женщины. На этот раз они не плакали. Играла музыка, били в бубен, все пели, плясали. Мальчишки во дворе сказали мне:
— Твой отец женится.
Я пошел в дом и спросил у бабушки:
— Правда, что отец женится?
Она засмеялась:
— Да, у тебя будет новая мама.
На следующий день я увидел ее: дородная, румяная, толстогубая. Она взглянула на меня лишь мельком, но глаза ее мне сразу не понравились. Потом подозвала:
— Подойди, я тебя поцелую.
Мне не хотелось идти. Тогда бабушка подвела меня за руку.
— Будешь называть меня мамой?
Я потупился и молчал. Бабушка подтолкнула меня:
— Скажи: «буду».
Я упорно молчал. А когда посмотрел на красное заплывшее лицо, сразу вспомнил маму, ее светлую улыбку. И сказал:
— Ты не похожа на маму.
Мясистые щеки затряслись — толстуха расхохоталась, а за ней засмеялись и гости. Я выбежал на улицу. В доме начали бить в бубен, потом затянули свадебную песню: