Караван в Хиву
Шрифт:
– Того Григория Кононова при мне зять покойного Абул-Хаира Джан-Бек привез в Оренбург спустя неделю по принятии ханом Нурали верноподданнической присяги. Горькая судьба выпала на его долю. Хорошо еще, жив хоть к дому возвернулся, вовсе не сгинул.
– Возвернулся, да радости не много: дома-то у него и не оказалось здесь, – обронил Авдей. – Старики, которые знавали его, почти все вымерли, жена с другим сошлась по разрешению нашего попа, у нее чужие для Григория дети. Своих-то не успел прижить перед походом. Вот то и горе – бобылем мыкается по городу, будто старая кошка на пустом пепелище, никому не нужная. Как утро настанет, берет удочку, идет подальше от людей и сидит весь день, смотрит на реку. А то словно дитя малое, сорвет цвет клевера и нюхает. Иным в потеху чужое горе… Над старым волком и щенята смеются, это уж так, – вздохнул Авдей и закончил печальную историю своего сверстника: – Дубу оголенному под стать ныне Гришка. Облетели все листочки, ветрами хивинскими пообшарпало. Эхма-а, – и задумался, уставя тяжелый взгляд в неровное пламя костра, немного погодя скорбно добавил: – Одна головня и в поле гаснет…
Из-за Яика вновь неожиданно, как разбойник из-за угла, налетел ледяной ветер и понес хлопья седого пепла в притихшую, готовую к первым снегам степь.
Разошлись спать, а Данила еще долго прислушивался к тихому шелесту камыша над берегами Утвы. Казалось, будто не камыш, а души убитых казаков под густым покровом степного ковыля шепчутся, шепчутся и тоскуют о рано оборванной киргизской стрелой удалой казацкой жизни. Так и забылся беспокойным сном под этот беспокойный шелест сухого и темного камыша над темной водой реки с чарующим названием – Утва.
Рано поутру, едва караван снялся с места и перешел через реку вброд, как слева, на расстоянии версты, не более, из приречных зарослей Утвы выехали все те же два верховых киргиза, которые увязались за ними от Менового двора: так стая волков упрямо преследует оленье стадо.
В караване произошло легкое замешательство. Все наперебой заговорили, строили всевозможные догадки о намерении непрошеных попутчиков.
– Неужто стерегут нас до нужного места? – заволновался Петр Чучалов, обращаясь к Рукавкину, словно караванный старшина был сведом о замыслах тайных доглядчиков. – Вот нехристи, казаков даже не опасаются. Не иначе вся шайка где-то поблизости сокрылась, – и помолился про себя: «Пронеси, Господь, не дай безвременно сгибнуть от вражьей стрелы, когда до счастья так близко: обещано именем матушки-государыни».
– А ну, братцы, шугнем татей! – крикнул Федор и пустил коня вскачь. За ним с гиканьем и свистом последовали еще трое молодых казаков. Киргизы спокойно постояли некоторое время, а когда припавшие к конским гривам казаки приблизились на ружейный выстрел, ударили коней плетьми – и только пыль завихрилась из-под копыт степных скакунов.
– Ах, шайтан! Вот шайтан! – с восхищением выкрикнул Аис Илькин, растягивая в улыбке толстые губы. – Какой хорош конь! Как вихрь умчал. Кому догнать можно, однако?
– За такого и сорока рублей не жалко, – с завистью проговорил старый Авдей, повидавший на своем долгом веку всяких рысаков. – От любой погони унесет, чертяка.
Вдали над сухим ковылем раскатисто прогремели ружейные выстрелы, да видно было, что палили казаки больше с досады в пыльный след умчавшихся к югу доглядчиков. Два старых казака посмеялись над молодыми, когда те, конфузливо оправдываясь, вновь пристали к каравану, все еще поглядывая в степь.
– Далеко не ускачут, – высказал догадку Иван Захаров. – К ночи, гляди, вновь объявятся. В том, стало быть, их военная задача – находиться в сторожевом дозоре супротив нас. Ночью бы для острастки пальнуть в степь несколько раз, чтоб остерегались.
– Пень топорища не боится, – отозвался серьезно Авдей Погорский. – Таких татей одной стрельбой не открестишь от добра, но киргизы как ускакали на юг, так и не появились больше и напомнили о себе лишь много дней спустя, когда купцы уже успели о них основательно забьггь за новыми тревогами и переживаниями.
Через два дня караван достиг яицкой старицы под странным названием – Требуха, против устья реки Бенбулатовки, которая впадала в Яик с правого берега. Только сделали привал и спустили коней попить, как на дороге из-за облетелой под осенними ветрами рощицы показалась большая толпа. Люди уныло брели под охраной конных драгун. Вид у арестантов был жалок: оборванные, с изможденными, давно не мытыми лицами, с орущими грудными детьми на руках у безмолвных матерей. Однако ни стенаний, ни мольбы из сомкнутых уст.
Начальник охраны этого наводившего ужас «крестного» хода что-то прокричал, обернувшись в седле, и драгуны заспешили торопить людей, чтобы быстрее миновать бивак некстати встретившегося купеческого каравана. Когда измученных, нищенски одетых мужиков, женщин и детишек прогоняли мимо, Рукавкин не выдержал, подошел к пожилому офицеру, старшему в команде, и негромко спросил, удерживая повод его коня левой рукой:
– Что за люди? Куда путь держите в такую холодную пору?
Голос у Данилы дрогнул, наверно, поэтому офицер не осерчал за вольность купца держать чужого коня без дозволения. Он пристально посмотрел на Данилу уставшими глазами, остановил коня.
– По указу государыни императрицы изловлены, ваше степенство, – ответил офицер и приветствовал караванного старшину поднятием двух пальцев к захлестанной дождями треуголке. – Беглые и раскольники с Яика и Иргиза. Ведем в Оренбург. Там в губернской канцелярии кого куда сочтут: немощных отправят в монастыри, крепких еще приставят к работам, а годных заберут в солдаты. А вон тот, что с посохом впереди, это старец Ананий, их подвижник, набольший, по-нашему именуется расколоучителем. Он сгуртовал вокруг себя беглых да староверов на Иргизе и подбивал их бежать неведомо куда, в невесть какое царство Беловодье.
– Что же они так изморены? Не кормлены? Ноги волочат по земле.
– Какое не кормлены! – со злостью в голосе почти выкрикнул офицер. – Вона их харчи и пожитки в возах. Ан умышленно не хотят есть и одеться тепло. На Иргизе так настоящий бой с войском государыни императрицы учинили, дрались, право, будто турки или татары крымские, урон учинили нам изрядный. А привели на Яик и соединили со здешними вероотступниками, такого лиха я с ними набрался! Через Яик переправлялись, так, поверите ли, ваше степенство, некоторые сами себя утопили. Молитву завели да и с парома в воду! Другие протестовали противу Сенатского указа о запрещении свободного селения раскольникам в здешних местах тем, что уморили себя и детей голодом. На все мои уговоры хотя бы детишек сохранить вживу они твердят как умалишенные: «Бог дал – Бог взял!» И крестятся при этом двоеперстием.
Морщинистое лицо старого офицера исказилось гримасой, седые усы сумрачно свисли вдоль плотно сжатых губ. Видно было, что поручение ловить и сопровождать староверов исполнял он с великой неохотой. Добавил еще тише, чтоб не услышали проезжающие мимо драгуны:
– Из полутора сот и половины, видит бог, не приведу к месту, а вины моей в том нет, – и, прощаясь, вновь поднес два пальца к головному убору, слегка кивнул:
– Честь имею кланяться, ваше степенство.
Рукавкин невольно сделал несколько шагов назад, к возам, где сидели молчаливые и угрюмые Герасим и Пахом. А люди, одержимые верой своей, все брели, не поднимая от земли взора, не укрываясь от северного порывистого ветра. Мокрые истоптанные лапти легко пропускали холодную осеннюю жижу, изодранные рубища не грели закоченевших детишек, которые вцепились в материнские юбки и брели следом из последних сил.