Караван в Хиву
Шрифт:
Ночная остановка, глубокий сон под надежной крышей и в тепле, а наутро – снова в путь, снова степь, ровная, в серой пожухлой и скудной траве, и только изредка, обгоняя караван, мчался на юг колючий серый куст перекати-поля, этого вечного степного непоседы.
Данила Рукавкин, как-то уморившись ехать в молчании, поравнялся с Григорием Кононовым и в очередной раз попытался разговорить старого казака о памятном для яицких казаков походе с князем Черкасским. Григорий поначалу угрюмо отмалчивался, глядя светло-голубыми глазами в серую нитку горизонта. Потом как-то нехотя заговорил, и гримаса боли душевной исказила худое морщинистое лицо казака.
– Кхм. Ежели даст Бог сил дойти до тех мест, старшина, тогда, может, и освежится моя память. А теперь от пережитого горя сердце у меня надорвано, иной раз вроде и не обидное слово услышишь, а оно полыхнет огнем, сожмется, так что и света невзвидишь от боли. Не раз помянешь стариковскую присказку: тридцать лет как видел коровий след, а молоком отрыгивается. Вот каково на душе у меня…
И, словно извиняясь, отводил грустные глаза от настойчивого караванного старшины, дергал за повод коня и продолжал ехать рядом, все так же молча всматриваясь в далекий горизонт.
Данила смирился и отстал со своими расспросами до иного, лучшего часа. Он поторопил коня и догнал Чучалова и Михайлова, которые вместе с прочими казаками и самарянами замыкали караван. Казанские купцы и Аис Илькин с ними малость поотстали, видно было, как Илькин, что-то рассказывая, весело машет свободной от повода правой рукой. А над степью стояло непрерывное позвякивание колокольчиков, свисавших с длинных верблюжьих шей до колен и вразнобой будто жаловавшихся на утомительную необходимость извещать, что ни одно животное не отбилось от каравана и не затерялось в унылой степи.
В Мергеневском форпосту, пройдя за неделю треть пути вдоль Яика, Рукавкин решил дать роздых верблюдам, перековать некоторых коней, а людям устроить долгожданную баню.
После бани караванщиков пригласили в просторную избу, где столовались казаки гарнизонной сотни. За маленькими слюдяными окошечками надоедливо моросил ночной осенний дождь, а в жарко натопленной избе столы ломились от обильной мясной пищи и водки, которую не поскупился выставить караванный старшина да и прочие купцы. Выпили за удачу каравана, за казачью сторожевую службу, запели песни…
Когда наполненный штоф обошел всех неоднократно, к Рукавкину, отодвинув локтем Федора Погорского, подсел Кононов. Светло-голубые, всегда грустные глаза молодо искрились, губы тронула легкая, словно детская улыбка. Григорий положил тяжелую руку на плечо Данилы.
– Вот видишь, караванный старшина, с пару-то и я согрешил, пригубил дьявольское, а приятное с холодов для питья зелье. И в голове у меня что-то жужжит…
– Это пройдет, – со смехом успокоил Данила старого казака. – Отвык ты, Григорий, в мусульманском плену от нашего зелья, вот оно и жужжит в голове, гоняет застоявшуюся кровь.
– Стало быть, не умру, коль кровь забегала, – весело поддакнул Кононов. Он поставил локти на голые доски стола, подпер обеими ладонями голову, скомкав длинными пальцами широкую седую бороду и длинные усы. – Спрашивал ты о хивинском нашем житье. Так слушай, покуда охота у меня есть наговориться всласть… В иную пору могу сызнова засохнуть на корню, как пустынный скрюченный саксаул-дерево. Только и будет от меня скрипу на ветру немного.
Данила тут же отставил в сторону недопитую чарку. Подумал было достать путевую книжку и туда что-нибудь для памяти записать, но поостерегся, как бы Кононов, смущаясь его писания, не умолк, прежде чем выговорится.
– Каким образом нас побрали хивинцы – о том особый сказ будет, а работать довелось мне и Демьяну Погорскому у знатного хивинского господина, который при ханском дворце справлял видную должность – «достарханчеем» он был, а на нашем языке это означает «скатертник». О-о, – вытянул губы Григорий, – у них это куда какая важная должность: готовит хану стол к еде и сам первым с приготовленной хану пищи снимает пробу: не отравлено ли. На наше горе никто не отравил этого сухопарого скорпиона, – усмехнулся Кононов. – Зовут того скатертника Елкайдаром. Думается мне, как добредем до Хивы, свидимся с тем Елкайдаром не единожды… Если только за эти годы в какой-нибудь междоусобице не потерял своей головы. Хивинские баи и беки страсть как любят стеречь друг друга с ножом за пазухой, – пояснил Григорий, убрал локти со стола, откинулся на спинку широкой лавки у стены.
Напротив них Лука Ширванов щурил плутоватые глаза и подливал в чарку посланцу Чучалову, а тот, важничая и надуваясь по молодости лет своих, подкручивал усики и злился на казаков, которые не величали его по оказанной от губернатора чести.
– Зря ли мне… дворянская шпага пожалована их высокопревосходительством? – с трудом выкрикивал Петр и делал безуспешную попытку вынуть клинок из длинных ножен. Лука смеялся, говорил, что конечно же не зря дана эта невиданная по красоте шпага, и тянулся к посланцу с чаркой.
– Так вот, – продолжил Кононов рассказ. – У того Елкайдара мы с Демьяном и были в кандальных работах, купил он нас по пленении у ханского сотника за изрядную казну: после набега персов на Хорезм, когда и многие хивинцы сами оказались в плену, спрос на работных людей куда как велик у тамошних баев. Потому и стерегут там русских пленных куда как крепко, иной ревнивый муж блудную женку так не стережет. При любой работе ставят надсмотрщиков с плетьми, а за работу крепко взыскивают. Видит бог, не вру: не один кнут растрепали те надсмотрщики, пока выколачивали пыль из наших рваных халатов…
Кононов вспомнил о побоях, и вновь заныли до сих пор не сошедшие со спины рубцы.
– Один раз, помню, словно сегодня это было, крепко занедужил я животом, воды грязной из арыка напившись. Меня от боли в три погибели крючит, а доглядчик, страшась, что норму по выемке грязи из канала не сработаю, плетью сечет меня по спине, по лицу… Демьян было вступился, так его, за дерзость такую, в арыке том заставили работать еще и ночь, не дав и часа роздыха после дневной работы. Свалился я, иссеченный, без чувств, лишь тогда надсмотрщик глянул в лицо – а оно зеленью пошло. Сволокли меня за ноги, лекаря кликнули. За ночь самую малость очухался, а поутру вновь в арыке ил черпал, в бадье выволакивал на поле: силы нести в руках никакой не было… И порешили мы с Демьяном, что лучше смерть принять от ханских стражников, пытаясь бежать, нежели умереть в той грязной работе, скоту уподобленным. Доведется, думаю, и еще увидеть тамошних пленных в работах по прибытии в Хорезмскую землю.