Карающая богиня, или Выстрел в горячее сердце
Шрифт:
…Они лежали на матрасе, брошенном на пол, обнявшись, и целовались.
– Кисулька, понравилось тебе? – хрипло спросил Женька, поглаживая Марину по животу пальцами.
– Ты форменный убивец! – пошутила она, прижав его руку к губам. – Как есть – душегуб! Но я от тебя в восторге…
– Моя ты девочка! – засмеялся он. – Чего ты хочешь сейчас, проси – все сделаю!
– Найди того, кто Егора убил, – тихо и жестко сказала Коваль, ожидавшая этого вопроса долгие месяцы.
– Ну, ты и сука, Наковальня! – не поверил своим ушам Женька, поднимаясь на локте и с
– Женя, ты неправ. Это совсем разные вещи, я не трахаюсь в обмен на что-то и не делаю того, что мне противно, ты ведь знаешь. Но ты спросил, чего я хочу, – я сказала.
Он встал с матраса, взял сигарету и открыл окно настежь, затягиваясь глубоко и часто. Щелчком выбросив окурок во двор, Женька повернулся и зло сказал:
– Я это сделаю. Но больше не хочу слышать упоминаний о твоем мажоре, ты поняла? Все, хватит уже – нет его больше, умер он. А я живой, даже если тебе это не нравится, и, пока ты со мной, ты моя.
– Это что сейчас было – декларация независимости Гондураса? – спокойно спросила Марина, сев на матрасе и дотягиваясь до стола, на котором стоял стакан с водой. – Опять забылся, да, Хохол? Ты кому диктуешь? Мне? Мне?!
Он дернулся так, словно схватился за оголенный провод, выскочил из комнаты, шарахнув дверью. Ну, ясно – сейчас нажрется и спать не придет.
Как в воду глядела – Хохол напился до полного изумления, открыл дверку машины и всю ночь пел одну-единственную песню:
"… я тебя люблю за то, что я люблю тебя,
Я тебя люблю за то, что ты не любишь меня,
Я тебя убью, как только я убью тебя…"
– и так всю ночь, мешая спать Марине и измучившись от бессонницы и похмелья.
Она терпела этот маразм, сцепив зубы, считала про себя баранов и овец, пытаясь уснуть, но тщетно – голос настойчиво звучал в мозгу. Естественно, и без Марининой любимой песни "Вольно!" не обошлось – ее Женька выл уже под утро, когда совсем рассвело, да так, что ему вторили собаки, обладавшие менее крепкими, чем у Коваль, нервами.
Сон сморил его только часам к семи, когда нормальные люди встали. Марина добрела до кухни, обнаружила, что кофе остался только растворимый, выматерилась по этому поводу, но выбора-то не было, пришлось пить эту пыль. Совершенно невменяемый Хохол спал в машине, разложив сиденья и накрывшись какой-то дерюжкой, перегарищем несло метров за пять.
Коваль слонялась по двору, не зная, чем заняться и куда себя деть, перемыла посуду, подмела пол на кухне, сварила щи из обнаруженной в холодильнике квашеной капусты – ох, кто-то с похмелья-то рад будет…
Устав от одиночества, Марина пошла во двор, набрала в ведро холодной воды из колонки и выплеснула ее всю одним махом прямо в открытую дверку "жигуленка", в котором, раскинувшись, спал Хохол:
– Вставай, богатырь, пора на подвиги!
Спросонья он не сразу сообразил, что происходит и почему он весь мокрый.
– Что?! Охренела совсем?! – взревел он, выбираясь
Она побежала от него в огород, засаженный картошкой, но тренированный Женька в два прыжка догнал ее и повалил прямо между грядками на землю, разрывая майку и дыша в лицо перегаром, от которого она и в самом деле одурела:
– Пусти меня, урод, спятил совсем?!
– Лежать, сказал! – заблажил он, прижимая ее руки и наваливаясь сверху всем телом. – Ты на кого воду вылила? А если б я тебя пришиб ненароком? Ведь знаешь, что я с похмелюги дурак дураком, а нарываешься!
– Да отпусти ты меня! – Марина со всей силы вцепилась зубами в его плечо, которое, кажется, никогда не заживало – то его зубами, то ногтями… Женька зашипел от боли, но хватку ослабил, и Марина вырвалась, столкнув его с себя.
Поддерживая на груди лохмотья майки, она пошла в баню, где, к счастью, еще не совсем остыла вода, а то со стороны Коваль походила на огородное пугало, вся в земле и в разодранных тряпках. Могла запросто подработать, охраняя клубнику от сорок…
– Дурак ты, Женька! – стоя в бане и смывая с себя жирную землю, бросила Марина.
Он подошел к ней сзади, обнял, прижимаясь губами к затылку, потом отнял мочалку и стал сам мыть ее, попутно покрывая поцелуями все тело.
– Хватит! – отбивалась Коваль. – Что ты пил вчера, что сегодня так возбудился? Местный ветеринар чем-то угостил?
Хохол заржал и потянулся за полотенцем, укутал ее и поднял на руки:
– Не сердишься?
– Господи, да когда ж я на тебя сердилась-то? – вздохнула Марина, держась за его шею. – Болит плечо?
– Нормально, привык уже.
– Давай подую. – Она стала осторожно дуть на разодранное плечо, целовать его, едва касаясь губами. – Прости меня, мой мальчик… Пойдем, я там щи сварила, с похмелья хорошо пойдут.
– Спасибо, родная, – искренне сказал Женька. – Мне всегда так приятно, когда ты обо мне заботишься, аж сердце щемит. Ты одевайся пока, я тоже пойду рожу в порядок приведу, а то мухи и те мимо не летают.
Накинув футболку Хохла, вполне заменившую платье, Коваль пошла в кухню, накрыла на стол и уселась на табуретку, поджав ноги и взяв сигарету. Нет, все, пора домой, она не могла здесь больше, хватит деревенской экзотики. Так и заявила вернувшемуся из бани Хохлу, на что тот только фыркнул:
– Это не тебе решать.
– Да? А кому же, интересно? Тебе?
– Да, – кивнул он, дуя на горячие щи в тарелке. – И как только я решу, что пора, так мы и поедем, ни секунды не задержимся. Ты пойми – об этом доме никто не знает, только Игореха, что нас привез, но он – могила, не сдаст ни за что, он мне жизнью обязан. И здесь никто тебя не найдет – ни свои, ни менты. А тебе срочно понадобилась дыра в голове, как я погляжу? Ведь кто-то заказал тебя, а это значит, что еще не все закончилось, и Бес мутит там что-то, и Ромашин твой… Не лезь ты на пику, Коваль, что за привычка у тебя? О чем печалишься – дело налажено, команда под родным племянником, все отлично, отдыхай!