Карающий меч удовольствий
Шрифт:
— Во-первых, что они безумны, а во-вторых, что им никогда не выпадет такой шанс.
Почти совсем стемнело, я заметил, что под яблоней в траве светятся светлячки.
— Ты ошибаешься, Луций. Ты не прав даже в своих определениях. Это аргентарии и коррумпированные магистраты безумны. Как ты полагаешь, сколько может Сицилия или Азия кровоточить, пока не рухнут полностью? Сколько можно повышать цены? Сколько времени пройдет, прежде чем италийские союзники устанут требовать гражданских прав и возьмут закон в свои руки? Я не настолько ослеплен идеалами, как ты думаешь. По крайней мере, у меня хватает ума видеть, что Рим находится на самом краю катастрофы. Мы — словно крестьяне, истощившие свой земельный надел. Бесплодие мы уже имеем,
Руф погладил рукой ровно подстриженную зеленую изгородь, и прутья вернулись в свое изначальное положение с сухим треском.
— Самого большого бедствия?
— Гражданской войны, — пояснил он.
Снова заухала ушастая сова, и трепещущая от страха летучая мышь опустилась и издала пронзительный писк над фонтаном. Меня бросило в дрожь.
— Если бы Сатурнин был способен видеть последствия своей смерти, — продолжал Руф, — он мог бы считать себя щедро вознагражденным.
Это не лишено доли истины, однако в то время никто подобного и предположить не мог. Настроение общества менялось жестоко и впечатляюще. Марий действительно оказался настолько непопулярным, что предпринял шестимесячную поездку за границу, в Азию. Я напомнил Руфу об этом.
Он сказал:
— Такая реакция насилия против Сатурнина и всего, что он представлял, опасна сама по себе. Она оставляет путь открытым для наиболее реакционных и коррумпированных членов сената, чтобы установить правление, о котором они мечтали…
— Ты слишком высоко оцениваешь их могущество, Руф. Они продались финансистам, на чьих дочерях и сестрах женились. Аргентарии контролируют суды, сенаторские экс-магистраты были направлены — и по сей день направляются — в провинции в качестве губернаторов.
— Ты полагаешь, что между этими двумя фактами есть связь? — В его тоне слышалось явное отвращение.
«Странно, — подумал я, — какие отрицательные эмоции вызывает одно упоминание о власти денег в любом благородном аристократе».
— Очевидно, здесь есть связь, Руф: обычная торговая сделка.
Мы оба смолкли в темноте; оба, я полагаю, представляли одну и ту же сцену. «Мы высосем из провинции все, до последней капли крови, — бормочут аргентарии над своей чашей с вином, — и мы воздадим должное вашим губернаторам за их покорность. Пусть себе развивают чиновничью совесть в отношении финансов провинций, и они скоро почувствуют на себе, что суд, состоящий из предпринимателей, предъявит веские основания для судебного преследования, когда они возвратятся в Рим. Мы — все люди мира, — говорили они, — мы понимаем друг друга, наш долг помогать друг другу». А сенаторы мудро кивают и с достоинством попивают вино из своих хрустальных кубков, сознавая про себя собственное бессилие перед людьми, чьи деньги имеют больше власти, чем любая угроза насилия.
Рядом с нами в темноте возник, словно ночная бабочка, раб с факелом в руке и объявил, что госпожа Корнелия ожидает нас к ужину. Мы с Руфом медленно развернулись и зашагали назад к дому.
— В Риме есть люди, которые намерены уничтожить коррупцию, — продолжал Руф. — Ты, конечно, знаком с Квинтием Муцием Сцеволой?
Слышал его на суде. Я встречался с ним, возможно, на паре судебных разбирательств. (Немодная седая борода, длинный мощный нос, спокойный, ненавязчивый голос; сложение хилое, прямая осанка. Излагает дело, приводя собственные суждения.)
— А Ливий Друз?
Я попытался скрыть свое удивление.
Друз был моложе меня, чрезвычайно выдающийся, богатый и популярный аристократ, по общему мнению, сильный сенатор. Правда, в его семействе была радикальная, почти сципионическая линия.
— Я хорошо знаю Ливия Друза, — автоматически ответил я, вспоминая слова Руфа: «Просто о народе не думаешь, как об отдельных людях».
Мои слова ничего не значили; я не знал ни Друза, ни Сцеволу, ни Мария, ни Сатурнина, ни человека, который шел рядом со мной в темноте, — а хуже всего я знал себя самого. Я ощущал сильную усталость, чувствовал окутывающий меня покой, который, однако, как это ни парадоксально, обещал энергию и осуществление планов.
— Ты осторожен, Луций. Ты не сделал никаких замечаний. Но все же ты видишь, как я уверен в тебе сейчас. Я назвал тебе два имени. Ничто не мешает тебе предать их коррумпированным властям в Риме.
«Кроме меня самого», — подумал я, приходя в ярость от того, что меня подвергли такому испытанию, все же — снова — охваченный уверенностью и ясностью решимости. И Руф знает это. Он заглянул за маску. Из всех людей, которых я когда-либо встречал, возможно, он — единственный, кто сам не нуждается в маске. Улыбнувшись, он положил мне руку на плечо, когда мы подошли к ступеням колоннады и вошли в освещенную комнату, где ждала нас Корнелия.
После пира, когда Корнелия, вспыхнув от удовольствия при преувеличенных и старомодных поздравлениях Руфа, удалилась спать, Руф предложил, чтобы я снова женился.
— Твоя дочь скоро выйдет замуж, — заметил он, изящно потягивая вино и наблюдая за мной поверх края своей чаши.
— Ей всего восемнадцать.
— Это не ответ.
— Она застенчивая, но разборчивая девушка. Я не хотел бы принуждать Корнелию против ее желания.
— Она к тому же самая очаровательная хозяйка. Не сомневаюсь, тебе будет грустно, когда она покинет твой дом, Луций. Думаю, ты — человек одинокий.
Я молча размышлял над его словами. Неужели отчужденность присуща мне, а не Корнелии? Я почувствовал, как мое лицо вдруг закололо и загорелось под шрамами.
Тогда Руф сделал свое предложение. Он все хорошо рассчитал. Начал с того, что моя репутация — в настоящее время — дело мое; но когда я достигну более высокого положения, она станет общественным достоянием. Я ответил ему, что не имею ни малейшего желания выслушивать нотации о морали.
Руф сказал:
— Как-то однажды ты предположил, что во мне больше эпикурейского, нежели стоического. Возможно, ты был прав. Меня заботит твое счастье, Луций. Ты не можешь продолжать вести такую жизнь, да я и не думаю, что ты и сам того хочешь. Твое место с нами, в Риме, среди единомышленников. Ты рожден для власти и ответственности. Общение с актерами и куртизанками — лишь жест вызова. Закрыться в сельском поместье — значит признать поражение. Верь мне…
Я хотел было вставить слово.
— …Верь мне, я не недооцениваю ни твоих трудностей, ни твоей чувствительности. Я считаю, что ты — человек несчастный. Ты же мой друг! Я хотел бы видеть тебя счастливым.
— И как ее зовут? — спросил я, взбалтывая темный осадок на дне своей чаши.
— Клелия, — ответил Руф и добавил насмешливо: — Она — истинная патрицианка; ее род восходит к одному из товарищей Энея [68] , и у меня нет сомнений, что именно ее предок переплыл Тибр, когда Порсена [69] осаждал Рим. Надеюсь, ты не считаешь это недостатком?
68
Эней — мифологический герой, сын богини Афродиты и Анхиса, родственник троянского царя Приама. После разрушения греками Трои, в результате долгих странствий оказался в Италии, в области Лаций. Считалось, что Рим основан потомками Энея. Кроме того, к Энею и тем самым к богине Венере (Афродите) возводили родословную римского рода Юлиев, к которому принадлежал и Юлий Цезарь.
69
Порсена — царь Клузия (Этрурия), союзник изгнанных из Рима Тарквиниев, в 590 г. до н. э. одержавший победу над Римом.