Кардиффская команда
Шрифт:
Сайрил скользнул рукой Марку по плечам - невесомо, но, тем не менее, скользнул.
– Сайрил учится, радостно заметил Сэм.
КРЖИЖАНОВСКИЙ
– Гигантской четырехлапой Эйфелевой башне, читала Пенни, поднявшей свою стальную голову над людскими гомонами Парижа, надоело, понимаете, надоело терпеть и слушать сутолочную, спутавшуюся улицами, ссыпанную из лязгов, огней и криков жизнь. Сами же бестолочные существа, копошащиеся у подножия башни, вселили под ее прорвавшее облака острое темя вибрации и эфирные сигналы планеты.
А если кто-то по имени Уолтер думает, что я не видела, как он стянул с себя штаны от пижамы и засунул их под валик перед тем, как залезть в постель, у того вместо мозгов каша.
– Интерпол не должен брать на работу никого, кроме
– Пространство, раз завибрировав в иглистом мозгу, потекло по стальным мускульным сплетениям вниз, заземлилось, и башня, оторвав свои железные ступни от фундамента, качнулась и пошла.
– Кто это написал? спросил Сэм. Штаны от пижамы на мне, хотя в них чья-то рука.
– Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Это было, ну, скажем, перед утром, когда люди спят под своими кровлями, а площадь Инвалидов, Марсово поле, близлежащие улицы и набережная безлюдны. Трехсотметровая громада, с трудом разминая отекшие стальные лапы, грохочет по чугунному выгибу моста, огибает унылые камни Трокадеро и по улице Иена - к Булонскому лесу.
– Кинг-Конг! сказал Уолт. Годзилла.
– Но это же было написано, сейчас посмотрим, в 1927 году. Тут, в узкой канаве из домов, башне тесно и неудобно, раз или два она задела о спящие стены, дома кракнули и рассыпались кирпичиками, будя ближайшие кварталы. Башня, не столько испуганная, сколько оконфуженная своей неловкостью, поворачивает в соседнюю улицу. Но тут, в узком спае домов, ей никак. Тем временем чутко спящий Париж пробуждается: ночной туман исполосовало огнями прожекторов, слышатся тревожные гудки, а сверху в воздухе уже гудят моторы. Тогда башня, подняв свои плоские слоновьи пятки, вспрыгивает на крыши домов; ребра кровель хрустят под тяжким бегом Эйфелева чудища; множа катастрофы, через минуту оно уже достигло опушки Булонского леса и, расчищая ударами стали широкую просеку, продолжает исход.
– Ха Ха! произнес Уолт, ухваченный за нос Сэмом.
– Тем временем начинает светать. Трехмиллионный Париж, разбуженный паникой, забил все вокзалы, весть о взбесившейся башне колотится о типографские станки, скользит по проводам и прыгает из ушей в уши. Солнце, показавшись над горизонтом, дает возможность парижанам, повернув голову под привычным углом к привычному месту, где всегда привычно высилась оконечина башни, увидеть непривычно пустой воздух - и только. Вначале это еще усугубляет волнение. То той, то этой паре глаз мнится гигантский остов, то приближающийся вброд по выгибам Сены, то грозящий спрыгнуть на город с Монмартра, - но вскоре и утренний туман, и лживые сенсации рассеиваются, и миллионы сангвиников, отреагировав на катастрофу, стуча кулаками о манишки, роясь глазами в газетных листах, возмущаются, требуют реванша и преследования беглянки. Американцы из отелей на площади Монсо уже щелкают "Кодаками", фотографируя вдавленные в трупы и обломки, следы стального гиганта, а поэт из Сен-Селестен, добравшись пешком (все же десять су экономии) до развороченного пустого подножья, задумчиво покусывает карандаш...
– Ушам своим не верю, сказал Сэм.
– ...соображая, что лучше подойдет к ситуации: александрийский стих или зигзаги верлибра. А башня, мерно качаясь и гудя в ветрах, отливая блеском металлических лат, - вперед и вперед; но мягкая розрыхль земли замедляет шаги. Притом у беглянки ясное откуда, но смутное куда: случай ведет ее к северо-западу, до упора в море. Стальная громадина поворачивает назад, что это?
– она уже в полукольце из пушечных жерл. Бризантные снаряды пробуют преградить ей путь; гудящая под их ударами сталь прорывает первое кольцо и, расшвыряв пушки, устремляется на север: навстречу грозные крепостные валы Антверпена. Грохочут батареи: сталью о сталь. Растревоженная ударами, качаясь искромсанными спаями, башня кричит им железным голосом и, сломав путь, поворачивает на юго-восток.
Она, как дикий зверь, загоняемый бичами в клетку, готова вернуться и снова врыться ногами в отведенный ей людьми квадрат. Но в это время с далекого востока она слышит, понимаете ли, еле внятный эфирный зов: "Сюда, сюда!.."
– Чётко, сказал Уолт. Радиостанция в самой макушке.
– Нам с вами, Читатель, конечно, ясно, откуда и кто зовет заблудившуюся.
– Правда, что ли ясно? переспросил Сэм.
– Это русская сказка, ответила Пенни. Теперь у нее есть маршрут: по прямой на восток. Восставшая - к восставшим. Провода испуганно гудят из столиц в столицы:
"Взбесившаяся бестия большевизирована" - "Остановить" - "Позор" - "Не щадя сил" - "Объединиться". Путь уходящей башне вновь преграждают рядами жерл: и снова под ударами сталью о сталь четырехлапый колосс поет лязгающим металлическим голосом дикий и грозный гимн; израненный и исклеванный снарядами, раскачивая иглистым теменем, он идет и идет навстречу близящемуся сюда; ему уже грезятся красные маки знамен над огромным - стебли к стеблям - человечьим лугом, чудится гулкая площадь в охвате из древних иззубленных стен - там станет он железными пятками в землю и... и расшвыренные армии пятятся, освобождая путь.
Под дипломатическими макушками - беспокойное метание мысли: "Уходит" "Выпустили" - "Чрезвычайные меры" - "Как быть..." Может, хватит пока?
– Только попробуй! ответил Сэм.
– И вот преследователи стального гиганта, полурастоптанные его пятами, пробуют атаковать острый и тонкий шпиль колосса; проиграв бой на земле, они перебрасываются в эфир: антенны Парижа, Нью-Йорка, Берлина, Чикаго, Лондона, Рима, подделывая частоты, кричат отовсюду протяжное: "Сюда, сюда!.." Они обещают и манят, зазывают и лгут, глушат голоса с востока и всячески спутывают путь.
Башня заколебалась, ей трудно ориентироваться в зовах, ее стальная голова кружится: проделав какие-то километры к востоку, она поворачивает по меридиану на юг, снова ломает маршрут на столько-то градусов и, растерянная и обессилевшая, среди кружения сигналов, сослепу, бездорожьем, не зная куда и зачем, идет на эфирных тяжах туда, куда ведут. Уже повсюду злорадное ликование.
Население сел и городков, попавших на линию возврата, временно эвакуируется - на случай встречи со стальными пятами. В Париже спешно выравнивают развороченную площадь у собора Инвалидов и вырабатывают церемониал следования укрощенной башни. Но на пути, у встречи трех границ, - вдавленная в скаты гор гладь и глубь Боденского озера. Проходя над синим зеркалом, побежденная гигантша видит свое протянувшееся от берега, сквозящее солнцем, опрокинутое шпилем в дно отражение. Дрожь мерзи сотрясает звонкую сталь - в последнем пароксизме гнева, порвав эфирные тяжи, она поднимает свои тяжелые лапы и, вздыбившись, с альпийских уступов - вы представляете?
– острой макушкой вниз. Вслед - грохот скатывающихся камней и оторванных скал, потом из ущелий в ущелья - гулкий переплеск раздавшихся вод, - и над вышедшим из берегов озером застылые в смертной судороге стальные ступни самоубийцы.
– И это всё? спросил Уолт.
– Ну, это история внутри другой истории(30). Писатель читает ее своим собратьям-писателям, и один из них возражает, что диаметр Боденского озера - девяносто километров, так что стальному ажурному клину в триста метров из берегов его никак не вывести; а другой замечает, что башни не имеют привычки ходить.
Сэм посмотрел на Уолта, Уолт - на Сэма.
L'EQUIPE DE CARDIFF
Сэм, Уолт, Сайрил - в Музее Современного Искусства города Парижа.
– Вот он, сказал Уолт. Аэроплан, похожий на коробчатого змея, - Анри Фармана, пионера воздухоплавания. Мы покажем тебе его могилу в Шайло - там барельеф, на котором он пилотирует свою летающую этажерку из палок и холстины, биплан с толкающим винтом фирмы "Вуазан". Он изобрел элероны. Братьям Райт приходилось гнуть крылья, подтягивая их веревкой. Анри с братом Морисом строили самолеты и открыли первую авиалинию между Лондоном и Парижем. Английский поэт, написавший "Паренька из Шропшира", Альфред Хаусман(31), который служил профессором греческого в Кембридже, принимал bachots(32) у своих студентов в конце семестра и садился на фармановский "Голиаф" до Парижа, поскольку ему нравились таксисты, а в Англии он делать этого не мог, потому что там они - протестанты.