Карьера доктора Фануса
Шрифт:
А я все продолжал болтаться на подножке… Ратибе плохо, быть может, она умирает… Неужели она умрет!.. О горе!.. Что будет с моими детьми… как я буду жить без нее?..
Автобус двинулся дальше. Прошло уже четверть часа, а мы и полпути не проехали. А я-то рассчитывал добраться за двадцать минут… Мысли мои все время возвращались к больной жене. Я заставлял себя думать только о ней и пытался не замечать шофера, чтобы от возмущения не потерять над собой власть и не совершить преступления…
Еще через пятнадцать минут, еле-еле дотащившись до Булака, автобус опять остановился, хотя никто не думал ни входить, ни выходить. Оказалось, мы подъехали к какой-то лавчонке, где торговали вареными бобами и прочей снедью. Наш доблестный водитель растолкал пассажиров, безропотно наблюдавших
Я смотрел ему в спину и готов был убить его. Если бы людей судили не за совершенные поступки, а только за намерение их совершить, то вы бы, ваша милость, сейчас рассматривали дело об убийстве. Я действительно в тот момент хотел его прикончить.
И вот тут я протиснулся сквозь толпу пассажиров к его кабине, сел за руль и повел автобус сам, а шофер остался стоять перед лавкой.
Все в автобусе начали аплодировать. О да, господин судья, свидетели уже показали, что пассажиры аплодировали мне. «Браво, уста Фахми!.. Да поможет тебе Аллах!..» Не понимаю, откуда они узнали мое имя. Кондуктор хотел было помешать мне, но его не пустили, и он соскочил на ходу, чтобы сообщить в полицию. А пассажиры радовались, смеялись и благословляли меня.
Мы ехали без остановок: автобус был набит до отказа. Но когда кому-то понадобилось выходить, я, конечно, остановил машину, добросовестно выполняя взятую на себя миссию. Мне и в голову не приходило, что я украл автобус. Нет, мне казалось, само государство и общество обязало меня сесть за руль. Это ведь общество поручило водителю, который остался доедать свой бутерброд с бобами, доставить пассажиров к месту назначения. А если он оказался неспособным честно выполнить порученное ему дело, то долг каждого гражданина заменить его. Это как на войне: когда какой-нибудь солдат не справляется с поставленной перед ним задачей, другой солдат должен занять его место, не дожидаясь приказа. Разве это не правильно?! А следствие выдвигает против меня обвинение в воровстве. Где же логика?..
Клянусь вам, господин судья, в тот момент я даже забыл о своей больной жене. Я чувствовал только, что выполняю свой долг, как честный патриот, преданный интересам своих сограждан.
Всего за пять минут мы домчались до моей больницы. Мне понадобилась одна десятая того времени, которое потратил наш водитель, чтобы покрыть примерно такое же расстояние. А ведь я даже ни разу не нарушил правил движения.
Возле больницы я остановил автобус и, обернувшись к пассажирам, сказал: «Кто из вас имеет шоферские права, пусть ведет машину дальше!». Я так себе это представлял, господин судья: кто-нибудь из ехавших сядет за руль и доедет до того места, куда ему нужно, потом его сменит другой и так до конца. Но вот тут-то я допустил небольшую ошибку, немного не додумал. Сам-то я шофер и поэтому был уверен, что среди пассажиров найдутся умеющие водить машину. Оказалось, что я единственный, кто может это делать.
Как они стали кричать на меня! Еще несколько минут назад они так меня расхваливали, а теперь осыпали руганью и проклятиями. Потом догнали меня у дверей больницы и потащили назад. Мне пришлось снова сесть за руль. Я довез их до места, хотел выйти, опять крик; поехали дальше в Гизу [19] , остановил автобус, снова крик… я им говорю: «Братья!.. Ратибе плохо!.. Она может умереть!.. Поймите!.. Отпустите меня!..»
Но они не отпускали. Один из них толкнул меня, и тут мои нервы не выдержали — я дал ему пощечину. Тогда все они бросились бить меня… Они меня били, господин судья!.. Как они меня били!.. Совсем еще недавно благословляли мое имя!.. А теперь били!.. И я заплакал… заплакал от ярости, от бессилия, от боли… Потом пришел полицейский и отвел меня в участок…
19
Гиза — район на окраине Каира.
А Ратиба умерла… Так я ее и не увидел… Даже не смог проводить покойницу на кладбище: с того дня я в тюрьме… Спасибо уста Авваду: он взял на себя
Вот как все было, господин судья..
Ну какой же я вор?.. Разве я преступник? Ради Аллаха, господин судья, пусть сначала скажут свое слово ваши ум и совесть, прежде чем заговорит в вас закон! Прошли те минуты, когда я думал, что выполняю долг честного гражданина по отношению к обществу и правительство даст мне за это орден… Мне не нужно ордена. Пусть меня оправдают… И еще прошу вас, господин судья, очень прошу… прежде чем выносить приговор… съездите хоть раз в автобусе!..
Последняя ошибка
Перевод А. Пайковой
Его роль в спектакле занимала всего две минуты. Он должен войти в приемную врача и сказать с горькой усмешкой:
— Я сам нашел эффективное лечение… раз уж медицина оказалась бессильна помочь мне!
Потом вынуть из кармана револьвер и выстрелить в голову… А врач принимался излагать его историю, которая и составляла действие пьесы. Маленькая роль, всего две минуты… За нее актер получал пятьдесят кыршей [20] с каждого представления. А ему нужно было гораздо больше. Жена болеет, сына выгнали из школы, и он болтается по улицам. Владелец аптеки, бакалейщик, булочник и продавец молока закрыли для него кредит, а хозяин дома предупредил, что выселит семью из квартиры, если не выплатят долг. Чтобы как-то жить дальше, нужны были по крайней мере пятьдесят фунтов.
20
Кырш — мелкая монета, одна сотая фунта.
Несколько недель назад он попросил директора труппы одолжить ему эту сумму. Они работали вместе в течение долгих пятнадцати лет и считались друзьями. В жизни актера бывали и огорчения, бывали и радости. Но никогда до сих пор он ни о чем не просил своего друга. Отказ не удивил его, ибо директор отказывал всем. Такой уж у него был нрав. И все же они оставались друзьями целых пятнадцать лет. Должно быть, из-за своей бесхарактерности актер не мог отказаться от дружбы с человеком, поступки которого подчас приводили его в негодование. А может, потому, что страсть к искусству всегда одерживала верх над возмущением. Да, он был одержим любовью к искусству, его жизнь принадлежала театру, хотя ему и приходилось довольствоваться лишь незначительными ролями. Он оставался преданным театру даже в самые черные для него дни, когда появилось кино и многие художники, привлеченные большими гонорарами, уходили из театра. Правда, свою последнюю роль он не считал незначительной. Ведь на словах, которые он произносит, построено все дальнейшее действие. Он чувствовал, что перевоплощается в своего героя с такой полнотой, какой не мог достичь ни в одной прежней роли. Больная жена, беспризорный сын, бакалейщик и хозяин дома — все проблемы отступали куда-то назад, когда он выходил на сцену. И больше того, образ героя не оставлял его даже вне театра. Он считал себя хорошим актером. И он чувствовал, что мастерство его растет изо дня в день.
Незадолго до начала спектакля он пробрался незамеченным в кабинет директора, вынул из ящика стола револьвер, положив на его место бутафорский, с которым обычно играл, и пошел на сцену. Когда он появился там, глаза его выражали растерянность и смятение, лицо дрожало, шаги были робки и неуверенны, а уголки губ скорбно опустились вниз. В молчании он остановился рядом с врачом. Пауза затягивалась… Публика в недоумении ожидала. Раздался голос суфлера:
— Я сам нашел эффективное лечение!
Губы актера дрогнули в насмешливой улыбке, и он проговорил с усилием, словно выплевывал слова в лицо партнеру:
— Я сам нашел… эффективное лечение!
И снова зашептал суфлер:
— …раз уж медицина оказалась бессильна помочь мне!..
Актер молчал больше, чем следовало. Затем продолжил с горькой улыбкой:
— …раз уж никто в мире не хотел помочь мне. Да смилуется надо мной Аллах и возьмет под свою защиту жену и сына! — Дрожащей рукой вынул револьвер и выстрелил в голову.