Карфаген должен быть разрушен (др. изд.)
Шрифт:
— Птолемей делает мне предложение? — проговорила Корнелия, едва опомнившись от удивления. — Но ведь он ни разу не видел меня!
— Он наслышан о твоей красоте и добродетелях! — важно произнес Менилл.
— А ему известно, — усмехнувшись, спросила Корнелия, — что у меня дочь уже тринадцать лет, как отпраздновала свадьбу?
— Но, выдав дочь замуж, — быстро нашелся Менилл, — ты стала свободна!
— У меня двое сыновей, — перебила Корнелия. — Они потеряли отца. Я решила посвятить себя воспитанию моих мальчиков. Передай царю, что долг матери вынуждает меня ответить отказом.
— Но ты хотя бы раскрой свиток! — умоляюще произнес Менилл. — Посмотри, от чего ты отказываешься. В мире не
— Мое богатство — мои сыновья, — ответила мать.
Стихли шаги посла и его свиты, и снова скрипнула скамейка.
— Добродетель не нуждается в поощрении, — с чувством проговорил Блоссий. — Она черпает награду в самой себе. Раб может быть счастливее царя, если он ощущает в душе божественный огонь. А истинное счастье царя — когда он служит народу. Был ли кто-либо счастливее спартанского царя Клеомена, раздавшего землю беднякам?
— Но Полибий, — возразил мальчик, — называет Клеомена тираном. Ведь он пишет в своей второй книге: «Клеомен упразднил исконное государственное устройство и превратил закономерную царскую власть в тиранию».
— У тебя хорошая память, Тиберий. Это подлинные слова Полибия из Мегалополя, города, разрушенного Клеоменом.
Корнелия вышла из своей комнаты. Мальчик бросился к матери.
— Прости, что я прервала вашу беседу, — обратилась она к Блоссию. — Из твоих слов, учитель, я поняла, что ты объясняешь неприязнь Полибия к Клеомену тем, что он был врагом его родного города. Я внимательно читала труд Полибия, и мне кажется, тут дело в другом. Полибий опасается, что последователи Клеомена — а их немало в Ахайе — могут раздать землю беднякам и освободить рабов. Тогда неизбежно в Ахайю войдут наши легионы, и рабами станут все. Полибий осторожен и мудр!
— Мама! — воскликнул Тиберий. — Я с тобой не согласен! Если дать землю беднякам, они будут отчаянней сражаться за родину. И тогда ей никто не страшен.
АХЕЙСКИЕ СТАРЦЫ
На палубе было несколько десятков человек. Зефир лениво трепал седые волосы, то обнажая, то прикрывая лбы в густой сети морщин. Гелиос высвечивал синие жилы на руках и ногах. Семнадцать лет все эти люди были в разлуке с морем и родиной. Семнадцать лет они ждали этого дня. Почему же они не радуются? Или они вспомнили о тех, кто остался на чужбине? Или, впервые глядя друг другу в лица, как в потускневшие и покрытые патиной бронзовые зеркала, они ощутили себя стариками и поняли, что Рим отнял у них молодость, выпил их кровь, а потом вышвырнул, как паук выбрасывает из паутины обескровленных мух. А может быть, возлюбленная родина теперь не казалась им такой желанной, как в первые годы изгнания. Умерли их отцы и матери. Живы ли супруги? А сыновья? Помнят ли их сыновья? Многие оставили их детьми. А теперь у них самих дети.
Полибий, самый молодой среди заполнивших корабль людей, быстро взбежал по лесенке и остановился, окинув взглядом палубу, гребешки волн и далекий, едва проглядывающийся в тумане берег. Всю ночь, охваченный волнением, он обдумывал книгу, которая должна рассказать о событиях четвертого года 152-й Олимпиады [91] , переломного в судьбе мира и в его судьбе. В такой же ясный летний день, выполнив возложенные на него обязанности посланника в Египте, он высадился в западной гавани Коринфа, не подозревая, что через несколько дней ему придется отправиться в другое, долгое путешествие на ромейском корабле. На том корабле, доставившем его в Остию, он был юношей, а его спутники — зрелыми людьми в расцвете сил. Теперь они старики, а он в их возрасте. Тогда на палубе нельзя было повернуться. Теперь можно побежать на корму или нос, никого не задев. Мог ли он думать
91
168 г. до н. э. — год битвы при Пидне и отправления в изгнание тысячи ахейцев. Полибий в своем труде датировал события по Олимпиадам.
По губам Полибия скользнула улыбка — вспомнился забавный случай в доме Эмилия Павла, о котором он узнал незадолго до отъезда. Павел застал дочурку в слезах. Прижимая к груди неподвижное тельце щенка, Эмилия хныкала:
— Папа, умер мой Персей…
— В добрый час, дочка! — радостно воскликнул Павел.
«Включать ли этот эпизод в книгу, чтобы проиллюстрировать присущее ромеям суеверие? — думал Полибий. — Или это даст повод обвинить меня в том, что я, подобно Тимею, засоряю историю мелочами?»
— Полибий! — послышался резкий оклик.
Полибий обернулся. Перед ним стоял сгорбленный старец с тяжелым неподвижным взглядом. В лице что-то знакомое, но имени его вспомнить не удалось.
— Ты написал историю, — проговорил старец, отчеканивая каждое слово. — И наверное, тебе хочется знать, как нам жилось эти годы?
— Это входит в мои планы, — ответил Полибий.
— Входит в планы, — язвительно повторил старец. — Но завтра мы разъедемся. И ты не узнаешь об ахейцах, бежавших по дороге к местам назначения, пойманных ромеями и распятых на крестах. Ты видел когда-нибудь своего соотечественника распятым на кресте? Молчишь! — продолжал старец после паузы. — А я не только видел, но и снимал с креста своего близкого друга. Мы вместе с ним выбрали один город, и его привезли туда, чтобы казнить при мне. Я до сих пор вижу его пустые глазницы, выклеванные птицами. Ты напишешь об этом, Полибий?
— Но ведь я пишу историю, а не трагедию, — возразил Полибий.
— Я так и думал! — яростно выкрикнул старец. — Ведь в своей шестой книге ты, захлебываясь от восторга, воспеваешь ромейские порядки, восторгаешься государственным устройством и храбростью смертельных врагов своего отечества, умалчивая об их коварстве и жестокости. Скажи, для кого ты написал свой труд?
— Прежде всего для эллинов. Я хотел их предостеречь от решений и действий, гибельных для Эллады. Ведь судьба ясно показала, что она повернулась к ней спиной.
— Не судьба отвернулась от эллинов, — строго произнес старец. — Ты отвернулся от Эллады, обратившись лицом к ромеям. Ты вступил в Рим в цепях, но свободным душой, а выходишь ромейским прихвостнем, ромейским рабом. Жаль только, что ты затянул свой никчемный труд. Появись он раньше, мы бы давно возвратились в Ахайю…
Это обвинение было столь оскорбительным и неправдоподобным, что Полибий захлебнулся от негодования. Расталкивая безмолвных свидетелей спора, он двинулся к лестнице в трюм. Спустившись вниз, он сжал виски ладонями и ощутил бешеное биение крови. «Окончание первой части моего труда и постановление сената о нашем освобождении — всего лишь совпадение», — почему-то убеждал он себя. А в висках стучало: «Но все-таки предложение внес Катон».
ЯРОСТЬ
Возвращения послов из Уттики ожидал весь Карфаген. Люди высыпали на стены, вышли за городские ворота. И только к вечеру тревожное молчание нарушил громовой возглас:
— Идут!
Но что с послами? Почему в беспорядке их одежда? Почему они то вздымают вверх руки, то бьют ими себя в грудь, выкрикивая что-то бессвязное? Может быть, это переодевшиеся в послов актеры какой-нибудь из трагедий Еврипида изображают скорбь и отчаяние? Но нет, это не маски. Это лица. Это послы. Они принесли весть, что город должен быть покинут, а его жители — поселиться там, где им укажут.