Карфаген смеется
Шрифт:
— Конечно, так, сэр. Если нужно, мы подыщем для вас слугу. Еще что–нибудь вам требуется? Наличные?
— У меня сейчас вполне достаточно средств. — Я замялся. — Было бы недурно, если бы вы указали мне, где можно найти… общество.
Он был удивлен.
— Мы не такие отсталые, как хотят думать некоторые. Нужно соблюдать осторожность, и, я уверен, вы это оцените. Чем меньше город, тем больше в нем глаз, да? Но, конечно, все можно устроить. Теперь, скажите мне, привезли ли вы свои проекты?
— Они в этом ящике.
— Роскошно! — Чарли Роффи опустил подбородок и надулся, как петух, а потом посмотрел на меня искоса. Его розовые губы изогнулись в улыбке. — Я по–настоящему рад нашей встрече, сэр. Это истинная удача. Это судьба. Мемфис скоро будет на подъеме. Он стремится двинуться в будущее как можно быстрее. Это самый лучший момент для нашего объединения. Скажите, сэр, не хотите поужинать со мной и Диком Гилпином чуть позже?
Я сказал ему, что с удовольствием приму приглашение. Я заметил, что подражаю любезности пожилого человека. Его поведение было волнующим напоминанием о моем прошлом. Южная вежливость очень убедительна и зачастую, как ни странно, агрессивна. Она свидетельствует о тщательно сохраняемой культуре и о стремлении к поддержанию порядка. Она становится вызовом посторонним
— Я зайду за вами около шести, — сказал Чарли Роффи перед уходом. — А пока вам стоит осмотреться. Снаружи стоит такси.
На меня вновь произвело впечатление его южное гостеприимство. Я решил отложить оставшиеся письма на потом.
Как и во многих городах, основу жизни которых составляла речная торговля, истинным центром Мемфиса были пристани. У реки стояли склады, затем располагались конторы, потом магазины, отели, разные заведения, общественные здания. И поодаль находились жилые районы, от бедных черных до богатых белых. Я осмотрел захудалую Билл–стрит и соседние улочки, с их ломбардами, убогими кафе и магазинами подержанной одежды, — здесь не было для меня ничего интересного. Вида волочащих ноги чернокожих и воплей каких–то ужасных младенцев оказалось вполне достаточно — я удержался от дальнейшего изучения этих мест. Я не мог (и до сих пор не могу) разделить сентиментальное восхищение исполнителями дикарских песнопений и рабских причитаний, которые свободно и безнравственно живут на омерзительных улицах. Еще в сороковых я встречал людей, которые интересовались, встречал ли я Мемфис Минни или У. К. Хэнди [197] . Я отвечал им, что никогда не видел и не слышал ни этих, ни других крикливых негров. Только поколение, пресытившееся всеми мыслимыми и немыслимыми ощущениями, могло сделать своими героями и героинями несчастных наркоманов и алкоголиков, которые (по большей части вполне заслуженно) умерли в молодом возрасте. А что касается их белых подражателей — они предали свое прошлое. А теперь я вижу, что они поставили статую какой–то Слепой Дыни на городской площади и назвали улицу в честь женоподобного дервиша Пресли [198] . Когда я был в Мемфисе, он воплощал все лучшие свойства Юга. Теперь, очевидно, он вобрал все худшее. Там, где белые подражают черным, Карфаген одержал победу.
197
Мемфис Минни (1897–1973) — американская блюзовая певица. Уильям Кристофер Хэнди (1873–1958) — американский композитор, музыкант, которого часто называют «отцом блюза».
198
Блайнд Лемон (Слепой Лимон) Джефферсон (1893–1929) — американский блюзмен и гитарист. В 1967 г. в штате Техас установили памятник на месте его последнего успокоения. Памятник Элвису Пресли стоит на главной улице Мемфиса.
Неужели современный Мемфис пал под давлением восточного shmaltz [199] ? Он пошел по пути других? Неужели они устроили декорации из пластика и штукатурки, чтобы воплотить какие–то ностальгические фантазии, и ради этого уничтожили величественный камень и роскошный мрамор? Те огромные кирпичные дома свидетельствовали о заслуженном успехе и древнем богатстве, о национальной гордости и общественном статусе. По центральным улицам тянулись телефонные провода, электрические линии рассекали небо повсюду, куда ни бросишь взор. Трамваи пели, как колокола Нотр–Дама, а огромные пароходы выводили на реке свои печальные мелодии. Хлопку, основе жизни Мемфиса, угрожал искусственный шелк. Некогда Мемфис кормил докеров Ливерпуля и рабочих Манчестера, и те, в свою очередь, вознаграждали его. Самый большой отель в Мемфисе назвали в честь английского филантропа Пибоди, имя которого до сих пор красуется на лондонских домах Пибоди. Мемфис не был провинциальным поселением, которое можно разрушить одним–единственным дуновением экономического ветра. Мемфис пережил один долгий период процветания и теперь готовился пережить следующий. Здесь могли построить первый муниципальный аэропорт. В конечном счете в результате таинственных исторических и географических процессов город стал бы медицинской столицей Юга, здесь появились бы десятки больниц, медицинских училищ, клиник и исследовательских центров. В путеводителях написали бы, что деятельность основных предприятий Мемфиса когда–то была связана с хлопком, а теперь — с болезнями и их лечением. Мое объяснение связано с целебными свойствами грязи Миссисипи и ее сходством с грязью, обнаруженной в лиманах старой Одессы до революции. Иногда я представляю, что Мемфис превратился в тысячу невыразительных белых небоскребов, окружающих несколько акров идеального негритянского города, заключенного в герметичную оболочку. Туристы приезжают туда, чтобы послушать играющих на банджо негров, которые стенают о своих печалях за сто долларов в день. В других случаях я воображаю, что ничего не изменилось, что я снова иду по Мэйн–стрит так же, как в первый раз. На улице оживленное движение. Гудят клаксоны, ржут кони, грохочут и лязгают трамваи и автобусы, а полицейские из последних сил пытаются справиться с потоком автомобилей и экипажей.
199
Сматьца (нем.). Смалец — жир, вытопленный из сала.
Я помню, как мой возница, спокойно пожимая плечами, удерживал свою лошадь. Он сказал, что такое скопление необычно, но его никак нельзя предвидеть. Он предложил мне пройти несколько кварталов до отеля пешком, если я спешу. Время шло к шести. Так как вознице уже заплатили, я дал ему хорошие чаевые и пожелал удачи. Мне нравилось пробираться по этим переполненным городским улицам. В отличие от Вашингтона, Мемфис был естественным городом. Он вырос спонтанно, как только возникла экономическая необходимость. Если Нью–Йорк воплощал будущее, то Мемфис — знакомое настоящее. Я двигался среди крикливых водителей и увертливых пешеходов, и меня переполнял восторг. Слишком долго я жил в одних только столицах. И вот наконец передо мной город, основу которого составляет не древняя сила, не монументы, а жители. Здесь я не чувствовал подавленности. Действительно, казалось вполне возможным, что я завоюю Мемфис. Возможно, здесь я смогу найти новую отправную точку, как нашел ее в Киеве. Я родился в городе, обязанном своим существованием реке. Поэтому я легко мог добиться успеха в Мемфисе.
Тем вечером я ужинал со щедрыми джентльменами, Роффи и Гилпином, в ресторане под названием «Янсенc», неподалеку от моей гостиницы. Пища была самой обыкновенной, но здоровой и, похоже, очень нравилась моим хозяевам. С ними пришла молодая особа, и я поначалу подумал, с некоторым восхищением, что она станет моей спутницей. Пандора Фэрфакс была ясноглазой темноволосой невысокой женщиной, которая отличалась дерзостью и самоуверенностью. Она немного напоминала Зою, девочку–цыганку из моего детства. К своему удивлению, я узнал, что она была летчицей. Она недавно приехала в Мемфис, чтобы выступить с показательными полетами. Теперь миссис Фэрфакс хотела поселиться здесь. Она и ее муж были летчиками.
— Мы гастролировали в провинции, — сказала она, — но думаем, что пора с этим кончать.
Чарли Роффи просиял:
— Иначе ваши зубы могут очень скоро расшататься. — Он тотчас пояснил: — Самый известный трюк мисс Пандоры — она висит в воздухе, сжимая зубами трапецию, которая крепится к самолету ее мужа. Она также совершает прогулки в воздухе по крылу самолета и прыжки с парашютом.
Это произвело на меня впечатление. Мисс Фэрфакс была привлекательна и интересна. Она пожелала услышать мои собственные рассказы о полетах. Чем я управлял, какой машиной? Я постарался ответить как можно обстоятельнее. Она сказала, что завидует моему опыту с «эртцем» («Хотя это, судя по всему, та еще болванка»). Я мог полетать на их «де хэвилленде DH-4», если захочу. Тронутый ее великодушием, я сказал, что заберусь в кабину в мгновение ока, если когда–нибудь представится возможность. Гилпин уже рассказал ей о новом аэропорте и о самолете, который я спроектировал. Миссис Фэрфакс захотела посмотреть мои чертежи.
— Вы сможете изучить их, как только пожелаете, — сказал я.
Она и ее муж как раз пытались создать частный аэродром, но наши планы идеально дополняли друг друга.
— Чем нас больше, тем веселее, — произнесла она.
Миссис Фэрфакс ушла рано. Пожимая мне руку, она тепло улыбнулась:
— Надеюсь, что мы сможем помочь друг другу, полковник Питерсон.
Когда миссис Фэрфакс удалилась, Дик Гилпин с восторгом заговорил о ней. В этой части страны ее знали все. Она начала работать машинисткой, но выучилась летать всего через несколько дней офисной работы.
— Она оказалась прирожденной летчицей. Ее муж — военный ас. Вы, возможно, даже встречались с ним.
Я сказал, что не могу вспомнить никого по фамилии Фэрфакс.
— Прекрасный человек, — сказал Чарли Роффи, предлагая мне большую сигару. — И здравого смысла у него побольше, чем у других летчиков.
Дик Гилпин сказал, что, если я не возражаю, они договорятся об интервью для «Коммерческого вестника». Газета была лучшей в Мемфисе. Журналисты, возможно, захотят поместить мою фотографию в мундире. Я с готовностью согласился. Чарли Роффи сказал, что это очень поможет их делу. Он спросил, можно ли зайти ко мне около девяти следующим утром. Я предоставил себя в его распоряжение.
— Я здесь ваш гость, — сказал я, — и хочу делать то, что лучше всего послужит нашим общим интересам.
Мои друзья высадили меня возле «Адлер апартментс», а потом уехали. Впервые за много месяцев я отправился прямиком в постель и немедленно погрузился в сон. Мне снился Мемфис, возносящийся над рекой на серебряных облаках, а я был капитаном, который прокладывал курс над прериями Канзаса и Дакоты. Старый Шаттерхэнд [200] , охотник на буйволов, облаченный в оленьи шкуры, стоял рядом со мной, держа в руках свое длинное ружье. Прерии будут снова принадлежать странствующим городам Америки, и смерти не станет. В Мемфисе я не мог увидеть Бродманна, не мог принять его за Берникова. Берников мертв, его искалеченное тело лежало на мощеном причале в Батуме. Как Бродманн может догнать меня? Он был евреем и коммунистом. Ему никогда не позволили бы проникнуть сюда. Бород снижается и разворачивается, когда я направляю его к солнцу. Свет слепит меня. Что такого обнаружил я в городе собак, чего так хотел Бродманн? Снова виден горизонт. Saat kactir? Jego widzialem, ale ciebie nie widzialem [201] . Мечта всегда уводит на Запад, она всегда совсем рядом. Конечно, все кончится у моря. Я отважный человек. Я могу вести корабль. Я понимаю наше положение. Но что же это за поиски? Я должен сосредоточиться. Мы падаем. Я чувствую слабость. Ich will nicht Soldat werden! [202] Как Бродманн мог мне навредить? Они думают, что кусок металла сделает меня их рабом? Я не стану мусульманином. Я враг султанов. Der Gipfel des Berges funkelt im Abendsonnenschein [203] . Gibt es etwas Neues? [204] Я не поеду в Берлин.
200
Шаттерхэнд — благородный герой Джонни Гарден, прозванный Верной Рукой за виртуозную стрельбу. Странствует по Дикому Западу в серии романов Карла Мая и в фильмах по мотивам романов.
201
И когда же? Его я видел, а тебя не видел (тур., польск.).
202
Я не хочу быть солдатом! (нем.)
203
Цитируются строки из стихотворения Г. Гейне «Лорелея»: «Вершина горы пламенеет / Над Рейном в закатном огне» (пер. С. Маршака).
204
Есть что–то новее? (нем.).