Карфаген смеется

Муркок Майкл Джон

Есть цена, которую нужно платить за такой способ выживания.

Ich habe es dreifach bezahlt [193] .

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Ветер из Татарии разносит споры разрушения по всему миру. Сидя во дворцах, ужасно далекие от реальности безвольные султаны вызывают фантастически злобных духов, которые влияют на судьбы миллионов конкретных людей. Хорошо обученные гурии, вечно сосущие и ласкающие члены своих господ, подтверждают иллюзию абсолютной власти. Этот восточный ветер одурманил многих, однажды вдохнувших его. Ароматные потоки носятся по самым богатым торговым городам мира, убеждая людей в том, что им достаточно лишь заговорить об удаче, чтобы немедленно стать богатыми, достаточно только устроить причудливый заговор, чтобы тотчас обрести политическую власть. Сотни других людей могут увлечься этими фантазиями и таким образом обрести иллюзорную реальность. В Вашингтоне я вознесся на седьмое небо.

193

Я заплатил втройне (нем.).

Джимми

Рембрандт и Люциус Мортимер сами слегка оторвались от земли, потому и не могли меня сдержать. Даже Чарли Роффи и Дик Гилпин вдохновляли меня, рассуждая сначала о тысячах, затем о миллионах и даже о миллиардах. Речь шла об издержках или о базовых расходах. Мои деньги, как они часто повторяли, не пригодятся. Ведь именно в Вашингтоне, месте настолько нереальном, что оно почти не казалось городом, я узнал: «кусок» — это валютная единица. Все говорили о «кусках» и «половинах кусков». «Куски» — это нечто неизмеримое. Они нужны, чтобы покупать мечты и впечатлять других величием этих мечтаний. Валюта стала настолько распространенной, что мысли об обычных долларах и центах представлялись почти вульгарными. Став служащим «Хлопкового консорциума Миссисипи и Теннесси», я обзавелся собственным банковским счетом, но практически не пользовался им: почти все делалось за чужие деньги.

Вашингтон — скорее мираж, нежели город. Его почтенные памятники так тщательно сохраняются, внешность так важна для него, что все остальное кажется несущественным. Политические деятели и народ, который они якобы представляют, придают огромное значение внешнему облику. Иногда Вашингтон казался менее реальным, чем Вавилон Гриффита. Здесь я постиг истинный смысл политического лицемерия: в то время как федеральные агенты преследовали производителей самогона, заключали в тюрьму фермеров, неспособных заплатить налоги, и осаждали публичные дома, сенаторы Америки, конгрессмены, генералы и промышленники, финансисты и предприниматели упивались виски высшего качества и трахали разных девочек дважды в день. Они передавали друг другу неимоверные суммы, в то время же публично восхваляя бережливость и тяжелую работу, здравый смысл, справедливую оплату поденного труда. Они заполняли правительственные залы звучной риторикой, превращая самые невнятные эвфемизмы в железные истины. По вечерам они хвастались дружбой с бутлегерами и содержательницами публичных домов и продавали свои голоса тому, кто предлагал самую высокую цену. А тем временем Уоррен Хардинг (его убили, как только он начал понимать всю опасность коррупции) слепо улыбался, гордясь чистотой и благородством учреждений своей страны.

Вашингтон — это грандиозные сооружения из белого мрамора, главная задача которых — производить впечатление и вызывать благоговение у тех невинных, чьи деньги пошли на постройку. Этот город — и опровержение демократии, и ее завещание. При всем богатстве строительных материалов, при огромном весе гранита и штукатурки Вашингтон иллюзорен. Почти у каждого наблюдателя в какой–то момент могло возникнуть ощущение, что город вот–вот пустится наутек, что он готов исчезнуть в любой момент.

Я, по крайней мере, на время поддался чарам. Округлые ляжки хористок вздымались вверх, крошечные юбчонки разлетались в стороны, коротко стриженные волосы поражали почти так же, как яркие прекрасные улыбки девиц, хриплые стоны саксофонов заполняли залы, автомобили мчались из Монреаля, а катера прибывали из Мэна. Американцы узнали у европейцев, что можно противопоставить деньгам. Сделки могли совершаться в атмосфере двусмысленности; там, где были абстракции, были и кредиты. Разговоры стоили дешево и приносили огромные дивиденды. Ветер из Татарии проник в Новый Свет. Германия переступила черту — Вашингтон даже не обратил на это внимания. Вот какую цену страна заплатила за собственное безумие. Мы видели, как пухлые губы Рудольфа Валентино сжимали сигарету, мы пели слезливо–сентиментальную «Подержанную розу», мы изображали горе и отчаяние, которых большинство не понимало. Здесь никто ничего не понимал. Едва осознав это, Америка стала «великой державой» и все же ушла от ответственности. Экспортные товары отправлялись за границу, а капитал оставался дома, и выходило, что Европа оплачивала удовольствия Америки, а сама слабела и разрушалась. Прошло почти десять лет — и Америке был предъявлен счет. Прошло еще двадцать, прежде чем она этот счет оплатила.

В своих огромных храмах, построенных в подражание грекам, но с египетским размахом, эти политиканы изображали римлян, но жили по принципам Карфагена. Их город — центр экономических преимуществ, окруженный внешними кольцами уменьшающегося богатства, кольцами, расходящимися все дальше и достигающими в конце концов огромных масс негров, населяющих полуразрушенные здания девятнадцатого века, лачуги и хижины, расположенные так далеко от лужаек и монументов, что они неким странным способом становятся невидимыми. Негры напоминали армию, бесцельно осаждавшую город, для нападения на который не было ни храбрости, ни сил. Их нельзя было нанять, от них нельзя было откупиться, их нельзя было изгнать. Они не изменились: они погрязли в выпивке и наркотиках, скулили свои ужасные блюзы, иногда посылали нескольких калек или женщин и детей в центр — просить милостыню. Большинство, как я выяснил, отказались от хорошей работы на Юге, решив, что здесь они получат гораздо больше. Обнаружив свою ошибку, они оказались слишком трусливыми, чтобы возвратиться к работе, которую могли исполнять лучше всего, — к ручному и механическому труду, такому, как сбор хлопка или монтаж автомобилей. Как бестолковые гунны, отставшие от орды, они жили за счет милостыни, поданной слишком добросердечными или слишком встревоженными людьми, не способными отказать им. Эти ленивые существа всегда казались мне загадочными. Они достаточно спокойны, но до тех пор, пока на них не подействует какой–то циничный белый, преследующий собственные цели. Если нужны еще какие–то подтверждения возрастающей слепоты и эгоизма Вашингтона, то вот самое главное — отказ принять меры для решения проблемы негров. (В конечном итоге они стали авангардом карфагенской атаки, пушечным мясом восточных командиров. Немногочисленные истинные патриции, наследники старинных южных семейств, предупреждали о последствиях, но общество было настроено против этих людей и против таких, как я, — нас осмеивали, изгоняли, грабили, пророческие видения чернили и уничтожали.)

Я

не претендую на звание великого пророка. Я никогда не верил в грядущую погибель. Да, я был оптимистом в те дни, я искал подтверждения собственной веры в цивилизацию. И найти их было довольно легко. Я верил, что, если люди доброй воли объединятся, справедливость в итоге одержит победу. Волна гедонизма, накатившая на Запад, непременно схлынет, когда люди позабудут о войне. Неужели могло быть иначе? Откуда я мог знать о разветвленном, сложном заговоре, главной целью которого было не что иное, как полное порабощение белой расы? Конечно, кое–кто уже обо всем догадался. Я читал статьи о растущей силе Рыцарей Огненного Креста. Меня увлекли их романтичные костюмы и ритуалы, но я предположил, что все общество — легенда времен Реконструкции, которую Гриффит использовал, чтобы оживить и наполнить смыслом свою изумительную аллегорию. Новость о том, что общество до сих пор существует, воспламенила мое воображение. В Вашингтоне немногие открыто разделяли мой энтузиазм, но немало людей в конфиденциальных беседах поддерживали клан. Эти политики, сидевшие в башнях из слоновой кости, с готовностью позволяли другим мужчинам облачаться в боевые одежды, садиться на коней и отправляться на битву. Но они только что предоставили право голоса женщинам (как всем известно, существам близоруким и терпимым) и теперь не желали высказываться публично. Они боялись потерять голоса и, как следствие, лишиться прав на безбедную жизнь в коридорах власти.

Тем временем, впечатленный энтузиазмом своих молодых друзей, я решил использовать радиоволны на определенных частотах для управления аэропланами с центральной станции. Если направлять электрические импульсы к двигателям, запас энергии будет практически безграничным. Не нуждаясь в дозаправке, самолеты могли легко преодолевать расстояние от Нью–Йорка до Лос–Анджелеса, не приземляясь и перевозя более сотни пассажиров за один рейс. Возможно, самолет мог бы даже облететь весь мир без единой остановки!

Когда вечерами мы расставались с компаньонами, я работал в своем гостиничном номере до двух часов ночи. Иногда я почти не спал, постоянно поддерживая силы кокаином и другими стимуляторами. Я не чуждался женского общества — нужно было как–то справиться с ужасным ощущением утраты, которое возникало всякий раз, когда я вспоминал об Эсме. Пока я не получил ни единого ответа из Парижа. Я думаю, что это и заставляло меня так усиленно работать. Мои мемфисские друзья, по их словам, делали успехи, добиваясь поддержки конгресса и частных вкладчиков. Приходилось дергать за ниточки и давать «на лапы», но они вскоре надеялись добиться желаемого результата. Кроме того, если мне станет скучно в Вашингтоне, я могу переехать в Мемфис. Они постоянно путешествовали туда–обратно. Я, однако, хотел остаться в столице. Джимми и Люциус повстречали политических деятелей, которым нравилось играть в карты, так что они тоже решили задержаться. Они всегда с готовностью знакомили меня с молодыми женщинами из офисов и магазинов, скучающими замужними дамами и восхитительными проститутками. У меня появилось множество непристойных партнерш, готовых на самые необычные сексуальные излишества. Я узнал, что в пуританской стране личное удовольствие прямо пропорционально общественной нравственности. Например, я провел Рождество в небольшом отеле близ Арлингтона совершенно голым в обществе шестерых других мужчин и более чем дюжины молодых женщин, две из них были квартеронками. К тому времени мои патенты подтвердили и зарегистрировали (но из Министерства внутренних дел пришел только вежливый ответ, а от министра торговли я не получил ничего). Чтобы хватило денег на особые расходы, которых не обеспечивали мои покровители, я продал коммерческие права на одно из своих мелких изобретений, беспроводной генератор для лечения ревматизма. Он достался бизнесмену–северянину, который позднее вывел мою машину на рынок и нажил состояние. Впрочем, я уехал из Америки к тому времени, когда появились его рекламные объявления. (Я случайно их увидел потом в старом журнале.)

На следующий день после Рождества я отправился с Люциусом и Джимми на шоу Зигфельда [194] . Их беспокоило то, что я был слишком нетерпеливым, так как события развивались медленно. Я постарался переубедить своих друзей. Я уже научился ждать. В глубине души я считал, что авиакомпания — первый шаг на пути к тому, чтобы занять место Эдисона в пантеоне самых знаменитых и успешных изобретателей Америки. Джимми спросил, удобный ли у меня номер и обеспечен ли я всем необходимым.

194

«Безумства Зигфельда» — серия театральных шоу на Бродвее, которые с 1907 по 1931 г. поставил известный конферансье Флоренс Зигфельд, вдохновившись постановками парижского варьете «Фоли–Бержер».

Я не хотел демонстрировать свой восторг:

— О, все в полном порядке. Я — человек простых вкусов.

— И, разумеется, у вас нет никаких финансовых проблем.

Люциус рассмеялся:

— Это должно беспокоить Макса меньше всего!

Я был благодарен им за гостеприимство и не спешил разуверять в том, что обладаю собственными средствами. Даже с самым благодушным бизнесменом легче иметь дело, если производишь впечатление обеспеченного человека. Нехватку средств я объяснял весьма туманно, упоминая о проблемах с обналичиванием чеков, выписанных на иностранные банки. Из этого мои друзья сделали вывод, что я держу свои деньги в основном в Швейцарии. Я не стал их разочаровывать. Эти сведения, несомненно, дошли до мемфисских партнеров. Когда настанет время обсуждать доход и распределение акций, я буду в выигрышном положении. Все слышали историю металлургической компании, которую владельцы решили продать Дж. П. Моргану за пять миллионов, захотели сначала запросить десять, а затем услышали, что он даст им двадцать, прежде чем успели открыть рты. В Вашингтоне мне пришлось изучить основы бизнеса. Нужно было приноровиться к новому окружению, и поэтому не следовало забывать об условностях и правилах. Отцы–пилигримы приравняли набожность к материальному богатству. Сказать янки, что ты беден, почти так же плохо, как признаться отлученному от Церкви, что ты католик. Вдобавок почти все считают, что богатый иностранец существенно отличается от бедного. Возможно, благодаря моей осторожности и сообразительности, а также любезности Роффи и Гилпина я не испытал затруднений, когда понадобилось продлить мою визу.