Карибский сувенир
Шрифт:
Через час все формальности окончены.
— К вечеру вас поставят в рыбный порт, там сейчас все причалы заняты. Завтра получите воду, топливо. Завтра же я привезу продукты, — сообщает штшшандлер и предлагает: — Если кто хочет, я захвачу на берег. Кто поедет со мной?
Берег. Не простой — кубинский. Я прыгаю на его каменные плиты, оглядываюсь: вдоль кромки моря уходит блестящая от автомашинных шин набережная Малекон. По ней несутся мимо меня сверкающие лаком и никелем длинные, низко сидящие на колесах «бьюики», «крайслеры», «оппели», «форды». Спешат куда-то на тяжелых мотоциклах полицейские. Низко на лоб надвинуты черные козырьки фуражек, руки в кожаных перчатках крепко сжимают рули «Харлеев», за спиной — короткие автоматы. Всюду множество ярких лозунгов: на каменном ограждении набережной вышагивают вдаль белые метровые буквы: «Куба — первая среди стран Америки страна полной грамотности». С башни старинной крепости прохожих вопрошают синие буквы: «Что ты сегодня сделал для Кубы?» Перечеркивая афишу бара-ресторана, предостерегающе алеет: «Контру — к стенке!»
На холодном, сложенном из обтесанных глыб парапете сидят мужчины и женщины. При виде иностранца поднимают руку и улыбаются:
— Буенос диас, амиго! Чеко? Поляк? Дейч?
— Русский, — отвечаю я, — не чех, не поляк и не немец, а русский!
— Русский? — удивляется один парень и с интересом рассматривает мою бороду. — Русский барбудо?
Он недоверчиво смеется и что-то говорит соседу, закуривающему большущую сигару. Тот выдыхает едкое синее облако и тоже недоверчиво смеется.
А мне почему-то не смешно. Даже грустно. Я уважаю и чехов, и поляков, и немцев, но я же русский! А одна девушка кивнула в мою сторону хорошенькой головкой и уверенно сказала своему приятелю:
— Француз!
И тот так же уверенно возразил:
— Но… абиссин… — и крикнул мне вдогонку: — Аддис-Абеба!
«Француз», «Аддис-Абеба»… А я-то думал, что с бородой мне на Кубе будет лучше. Я смотрю на прохожих и вижу черноволосых, смуглых, подвижных людей. А бородатых нет, нет бородатых. Поэтому-то все провожают меня взглядом…
— Бен Гурион… — вздыхает кто-то за моей спиной. Что? Теперь уже «Бен»? И вдобавок «Гурион»? Нет уж, хватит!.. Я перебегаю улпцу и, прикрывая бороду рукой, заскакиваю в парикмахерскую. Парикмахер, высохший, как гриб в жаркое лето, подхватывает и укладывает меня в специальное кресло. Я складываю руки на груди, он накрывает меня простыней и, нажимая на педаль, словно домкратом, поднимает кресло повыше, к своему подбородку. Протерев очки, старичок внимательно осматривает мое лицо, многозначительно хмыкает и вынимает из стола длинную узкую бритву. Он долго, слюнявя ремень, оттачивает, подправляет ее, потом выдергивает из головы длинный волос. Придерживая двумя тонкими, как у скрипача, пальцами, режет бритвой волос и, хмыкнув, осматривает сверкающее лезвие против света. Потом, насвистывая: «О голубка моя…» — долго намыливает мое лицо, а затем, оттянув на шее кожу, заносит над ней пылающий голубым светом стальной клинок с надписью «Золинген».
Через полчаса я встаю гладко выбритым, и старик, хлопнув меня по плечу, говорит:
— Русских!!
Заметив, что я лезу в карман, он восклицает: «Но!..» — и еще раз хлопает меня по плечу.
И вот я безбородый, как младенец. Ощущение такое, будто я нагой, словно в спешке забыл надеть какую-то очень важную часть своего туалета. Но это ощущение быстро проходит. Теперь уже никто не ошибается: да, я русский! Привет вам, друзья! Салют, компаньерос!
В тот же вечер я узнал, что в Гаване бородатых можно перечесть по пальцам. Даже Фидель, поклявшийся в горах Сьерра-Маэстра сбрить бороду лишь тогда, когда революция на Кубе победит полностью, улетая в Москву, немного укоротил свою прекрасную, пышную бороду. А мы-то парились в тропиках!
Сверкая белым подбородком, иду дальше по Набережной. Здесь оживленно: бегают друг за другом ребятишки, на раскладных стульчиках сидят греют на солнце свои кости старики; свесив ноги над водой, перешептываются о чем-то очень важном влюбленные; пристально глядят в воду, сжимая в руках спиннинги, рыболовы. А вот совсем необычный рыболов: молоденькая девушка лет шестнадцати. Одной рукой она придерживала ребенка, а другой — удочку.
Я тоже люблю рыбную ловлю: окуни, выуженные из какого-нибудь тихого заросшего озерка, добыча куда более интересная, чем четырехметровая акула или тунец, вытянутые из океана на ярус. Я остановился около девушки. Она назвала свое имя. Норма тоже занималась год на курсах русского языка, поэтому мы могли с ней довольно свободно разговаривать. Она показала мне свой улов — двух крупных рыбин килограмма по три, назвав их тарпанами. Тут же она сообщила, что ее сосед по квартире дядя Хосе в прошлом году выудил полутораметрового тарпана. Об этом даже в журнале «Рыболов» было написано.
Когда разговор о рыбах окончился, я спросил ее: далеко ли находится президентский дворец? Сначала она объясняла, а потом подозвала какого-то паренька, отдала ему ребенка, удочку, банку с мелкими креветками и соскочила с парапета на мостовую.
Через полчаса мы вышли к прекрасному зданию. Широкая площадь, обрамленная величественными королевскими пальмами. Под пальмами на скамейках сидели люди. Они читали газеты или пили из бумажных стаканчиков черный кофе. Здесь же прохаживался и разносчик душистого напитка. В одной руке он держал термос, в другой — стопку стаканчиков. А на его соломенной шляпе виднелась бумажка с цифрой «3», означающей стоимость одной порции кофе.
Мы осмотрели дворец, в мне бросились в глаза глубокие светлые оспины на одной из стен. Словно здесь прошлась пулеметная очередь, будто чей-то автомат оставил навечно роспись.
— Да, это пуни. Вы что-нибудь слышали об операции «Кофейня»?
Операция «Кофейня». Это уже стало историей, историей вчерашних дней, историей, участники которой из тех, кто остался жив в той операции, ходят сейчас по улицам Гаваны, а револьверные гильзы, уже остывшие, позеленевшие, но еще пахнущие порохом, — гильзы из их револьверов и автоматов можно еще и сейчас найти в густой траве около стен или втоптанными в землю возле дворца бывшего диктатора Кубы генерала Батисты.
Это произошло осенью 1957 года. На востоке страны, в горах Сьерра-Маэстра, мужали и закалялись в битве с врагами бойцы Фиделя Кастро и его сподвижников. В городе Сьенфуэгос зрело восстание в одной из воинских частей, где группа молодых офицеров под руководством лейтенанта авиации Хуана Кастиненроса готовилась выступить против существующего режима; бастовали рабочие в Мапсанильо, Сантьяго, Гуантанамо… В это же время выступить против Батисты решили и студенты Гаваны. Сорок революционных юношей, сплоченных ненавистью к диктатору, 13 марта 1957 года совершили смелое нападение на дворец с целью убить Батисту. В отчаянный, смелый бой вел студентов Хосе Антонио Эчеваррия; он был впереди. Одним из первых Хосе ворвался во дворец и, сжимая в руке кольт, побежал по гулким лестницам, разыскивая Батисту. Операция, носившая условное название «Кофейня», не удалась — Батиста избежал карающей пули.
А в это время к дворцу уже спешили полицейские автомобили, набитые вооруженными людьми, стягивались подразделения регулярных войск. В первые часы студенты добились некоторого успеха — они захватили в свои руки радиостанцию «Ре-лох», и по Гаване, по всей стране из рупоров радиодинамиков звонкий юношеский голос передал сообщение о свержении режима Фульхенсио Батисты. Потом лишь немногим из смельчаков удалось спасти свои жизни: патроны кончились, и батистовцы зверски расправились с ранеными, истекающими кровью кубинцами. Одного из студентов, участвовавших в вооруженной борьбе за революцию, Фаурэ Чомон Медиавилья, спрятали местные жители. Когда он выздоровел, помогли ему попасть в один из отрядов Кастро.
За отвагу и смелость, проявленные в боях, Чомои Медиавилья получил самое высокое звание в повстанческой армии — звание майора. После победы революции он был послом Республики Куба в СССР, а затем назначен на пост министра связи Кубы.
— Вот здесь, на этих плитах, лежали трупы студентов, — говорит Норма, — потом их погрузили в машины. Когда грузовики мчались по улицам города, на асфальт стекала кровь…
Президентский дворец. Он очень красив и величествен. Говорят, что это здание интересно своей архитектурой. Я глядел на его стоны, окна, но думал о другом. О том, что долгое время в этом дворце сидел человек, пославший на казнь тысячи кубинских патриотов.