Карл Брюллов
Шрифт:
Добряк Федор — редкостный трудяга. Его память умудряется сохранять мельчайшие детали происходящего, впрочем, на то он и гравер.
Глава 4
В тот день мы больше уже не работали, так как Карл был спешно вызван братом Александром на строительство церкви. Должно быть, пришло долгожданное время, когда он мог перевезти из мастерской свое «Распятие». Великий миг! И я, и Уленька, и дети — все мы жаждали оказаться в этот момент близ алтаря, дабы быть первыми свидетелями того, как огромная картина 510x315 займет подобающее ей место.
Карл работал над «Распятием» два года, и картина заслуживала наивысших похвал. Во всяком случае, я доподлинно знаю, что видевшая «Распятие» великая княжна Мария Николаевна [43] отзывалась о ней при дворе с неизменным восторгом, граничащим с благоговением; что несколько раз Василий Андреевич Жуковский заезжал постоять возле брюлловского «Распятия». Просто постоять и помолчать — высшая благодарность.
Все мое семейство прямо-таки жаждало поглядеть, как «Распятие» будет установлено в церкви, а Саша с Машей так даже пытались отрядиться парламентерами для переговоров с Карлом, но тот только замахал на нас руками.
43
Имеется в виду дочь Николая I (см. глоссарий).
«Посмотрите, когда наверняка установим. Никуда оно от вас не денется, торопыги вы эдакие! — посмеялся Карл над нашим нетерпением. И добавил мне еще с укоризной: — ну куда ты, брат, детей малых задумал тащить? Неровен час, леса обрушатся или Уленька платье о какой-нибудь гвоздь порвет. Неужто я самых моих любимых не приглашу, когда все будет уже устроено, на картину поглядеть? Стыдно тебе».
Действительно, стыдно. Расчувствовался, точно ребенок, а меж тем в Петербург из Италии вернулся чиновник Министерства народного просвещения Лангер — человек, которого я ждал, как ждут спасения. Ведь именно Лангер переводил в России брошюры, писаные итальянцами о «Последнем дне Помпеи»; художник-любитель, он обожал живопись Карла, обладал литературным даром и, что немаловажно, понимал, что следует писать для блага последнего в этом чертовом рапорте, а о чем лучше умолчать.
Поэтому, получив заслуженную выволочку от Великого, я нисколько не обиделся, а сразу же направился на квартиру к Валериану Платоновичу, с коим имел счастье быть знакомым, дабы он составил требуемый отчет.
Конечно, с одной стороны, Лангер слыл осторожным и осмотрительным человеком. Цензор Петербургского цензурного комитета — должность ответственная и весьма опасная. С другой… он был воспитанником Императорского Александровского лицея, второй выпуск 1820 года, следующий после того, как в 1817 лицей закончил Александр Сергеевич. А это значит, что он был однокашником Яхонтова, Гнедича и бог весть кого еще из благороднейших людей. У нас в Петербурге говорят: должность должностью, а лицейское братство — на всю жизнь. Не мог же он, при всей его нынешней осторожности, почти сразу же после смерти Пушкина позволить низким людям затоптать еще и Брюллова!
Ах, Пушкин… сначала Пушкин, а затем Марлинский — страшная утрата для российской культуры… невосполнимая… графиня Фикельмон в письме к князю Вяземскому писала о жене Александра Сергеевича: «Жена его — прекрасное создание, но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастья…». Лет за шесть до трагедии подмечено. Но да знали бы, где упадет, непременно соломку-то подложили бы… но да теперь не о Пушкине нужно сокрушаться, Брюллов под занесенным мечом ходит.
Адрес Лангера дали мне в «Северных цветах», подробнейшим образом объяснив, как можно наилучшим образом добраться мимо двух расположенных недалеко от его жилища строительств. Ехать непременно надо было на извозчике, так как поблизости от дома Валериана Платоновича прокладывали новую мостовую, отчего грязи там было по колено. Не желая подвергать свои колоши подобным испытаниям, я воспользовался советом, и вскоре, объехав ремонтируемый участок пути, мы оказались перед подъездом дома на Фонтанке. Аккурат между Аничковым дворцом и домом Оленина. Очень хорошее место!
Усатый лакей, по виду малоросс, встретил меня, лишь слегка приоткрыв дверь, словно опасался ненароком впустить не того человека. Впрочем, Лангер знал меня лично. Я приказал доложить о себе, протянув визитную карточку, и вскоре все тот же лакей уже терпеливо и довольно искусно снимал с меня в прихожей колоши с таким видом, словно именно меня тут как раз и ждали. Он сначала помог мне снять плащ и затем коротко, но отменно вежливо поклонившись, поднялся по потемневшей лестнице, вдоль которой тянулась вереница темных портретов, на второй этаж. Несколько минут я слышал доносящееся, должно быть, из кухни, звон посуды и певучие девичьи голоса. Валериан Платонович вышел встречать меня лично, в домашней куртке, надетой поверх английской сорочки с аккуратно повязанным галстуком. Пожав друг другу руки, мы поднялись наверх. Широкие, добротные перила выглядели несколько старомодными, балясины были вырезаны грубовато, с острыми углами, как сейчас уже не делают. Но все идеально чистое, недавно покрытое лаком. Из открытой двери кабинета лился теплый свет, которого было достаточно для освещения последнего пролета лестницы, тогда как нижние ступеньки прекрасно освещались за счет большого окна. Оригинальное и весьма экономное архитектурное решение. Озираясь по сторонам, я поднял голову и увидел расписанные потолки. Не бог весть, какой узор встречал гостей уже на лестнице, помню какие-то цветочки, идущие венком. При полном освещении они должны были бы смотреться достаточно мило. Я не знал, собственный это дом Лангера или нет. Если собственный, то достался ли от родителей или сконструирован по его личному заказу? Кто расписывал эти потолки? Кстати, в кабинете, куда мы вошли, поднявшись по лестнице, тоже наблюдалась потолочная роспись, строгая и спокойная, но изящная, явно сделанная рукой мастера. Тот же цветочный узор переходил на обтянутые шелковой тканью стены. Сам кабинет показался излишне вытянутым; со стороны окна располагалась изящная софа, пара покойных кресел, обитых зеленоватым бархатом, между ними овальный столик, на котором можно было раскинуть картишки или расставить чашки с кофе. Тут же несколько зеленых растений с широкими, похожими на ослиные уши листьями, но без единого цветочка. В противоположной стороне кабинета размещался письменный стол и возвышались застекленные книжные шкафы. Возле стола в рядок стояли чем-то напоминающие мелких правительственных чиновников или построенных на параде солдат, также обтянутые зеленым бархатом, стулья. Должно быть, ассоциация возникла в связи с мундиром Нестора Кукольника, в котором он как-то показался в манеже, где я рисовал английского жеребца для какого-то заказа.
Не заметил, что за книжным шкафом находилась еще одна, почти незаметная лесенка, ведшая, должно быть, в спальню хозяина. Удобное решение, если учесть, что заработавшийся допоздна Лангер не желает беспокоить уже уснувшую супругу, собрался почитать при свете свечи или просто побыть наедине со своими мыслями. Массивный, тоже несколько старомодный, но удобный и надежный стол был украшен серебряным прибором для письма в виде черепахи, на роскошном панцире которой размещались писчие принадлежности. Все образцово чистое, но одновременно не возникает ощущение, будто бы хозяин держит этот кабинет лишь для посетителей. Об этом говорила чуть заметная потертость, которую придают вещам частые прикосновения к ним. Словом, непривычно вытянутая форма кабинета давала возможность как бы поделить его на две части. В одной — болтать с друзьями, в другой — работать и принимать просителей.
— Покорнейше прошу садиться, — Валериан Платонович указал на кресло около окна. И я сразу же вздохнул с облегчением. Честно говоря, вид массивного старомодного стола вызывал во мне массу тоскливых воспоминаний, и вряд ли я мог бы достаточно расслабиться на стульях, напоминавших мне шеренгу солдат.
— …Карл Павлович получил золотую медаль первого достоинства в Париже, где его картина была представлена публике на выставке в Лувре в 1834 году, — первым делом дополнил Валериан Платонович составленный мной список наград. — Италия носила его на руках, а вот во Франции критики восприняли более чем враждебно. Одни говорили, что живопись Брюллова — прошлый век и сравнивали ее с полотнами выставляемых тут же Энгра и Делакруа, другие визжали о том, что-де Карл Брюллов предал античную красоту ради сиюминутного успеха у черни. Но чем громче собачились между собой критики, тем больше ходили смотреть на чудо Брюллова простые зрители. Собственно, золотая медаль была пожалована исключительно из-за того, что картина пользовалась таким бешеным успехом.
Вот о чем я стал бы писать, если бы желал возвысить Брюллова, хотя странно было бы встретить правительственных чиновников, не знакомых с творчеством и ничего не слышавших о Великом Карле.
Впрочем, я не вправе рассуждать о вкусах и осведомленности этих господ и, если вы не возражаете, напишу требуемое письмо от лица Карла Павловича и вручу его вам, дабы вы или он могли исправить его по своему усмотрению.
1834 год. Не только для Брюллова, для многих в наивысшей степени судьбоносный год. Александр Андреевич Иванов написал в Италии «Явление воскресшего Христа Марии Магдалине» — картину глубокую и совершенную в своей божественной простоте. Для Николая Васильевича Гоголя… м-да… 1834 году выходит его сборник повестей «Миргород». Мои домочадцы без ума от «Вия»… кстати, Гоголь очень высоко оценил «Помпею». Слышали, я полагаю. Не помню дословно, не могу процитировать, но верьте на слово. Они ведь знакомы с Брюлловым, тот его даже перед Италией писал, карандашом, правда, но по-своему гениально. Гоголь очень тонко чувствовал грядущие перемены. Вот у меня, извольте послушать, сохранилось: «Таинственный, неизъяснимый 1834 год! Какое же будешь ты, мое будущее? Блистательное ли, широкое ли, кипишь ли великими для меня подвигами или…».
— Кстати, хотите анекдотец? — Он посмотрел на меня с нескрываемым дружелюбием. — Гоголь учился в Нежинской гимназии князя Безбородко вместе с Нестором Кукольником, Константином Базили, Любич-Романовичем, Петром Редкиным и некто Прокоповичем. Редкий жил у профессора Белоусова и вместе с приятелями издавал в гимназии альманах с пахучим названием «Навоз Парнасский». По субботам у него собиралось общество гимназистов. Молодые люди читали друг другу написанные за неделю стишки, после чего происходил тщательный и злой разбор, в результате которого что-то помещалось в альманах, а что-то тут же уничтожалось в печке.