Карл, герцог
Шрифт:
Латник хотел продать её на невольничьем рынке, но появились монахини, усовестили его, и в конце концов солдат уступил им мою мать за бараний бок и бутыль вина. Монахини крестили её под именем Исидоры и несколько лет воспитывали в монастыре. Настоятельница там была на удивление не дура и никогда не настаивала, чтобы мать приняла постриг. Мать и не тянуло. Она хлопотала вместе с другими монахинями по хозяйству за пищу и кров, как будто поденщица, а когда ей исполнилось четырнадцать лет, захотела увидеть и услышать что-нибудь, кроме грязной утвари и песнопений.
В это время на границе Гранады и христианской Испании объявился один молодой человек. Ему не было и двадцати пяти, он был весьма учтив, имел, судя по всему, немало денег, и заявлял, что намерен устроить лучший госпиталь во всей Испании, где будут лечить всех страждущих – и христиан, и мусульман. Он искал помощников, но они не спешили объявляться – кому охота даже за хорошие деньги ходить за чумными и тифозными? Прослышав об этом, моя мать поняла, что это её единственный шанс покинуть монастырь. Она упросила настоятельницу отпустить её к этому человеку.
И вот она пришла туда, где в это время каменщики уже ставили стены госпиталя, а землекопы рыли колодец, и где этот человек жил в шатре вместе с двумя своими слугами. Оказалось, моя мать первая, кто откликнулся на его зов. Место, выбранное для госпиталя, было уединенным, безжизненным и пустынным, ибо только такая земля по всему миру никому не нужна и только такая была по карману Жануарию, как называл себя молодой пришелец.
Когда госпиталь был достроен, а в колодце черным зеркалом легла вода, кроме моей матери и двух слуг в распоряжение Жануария себя предоставило только семейство разорившихся виноделов. Бедолаги боялись чумы меньше, чем голодной смерти. Кстати, их восьмилетний сын мучился золотухой, но не прошло и трех недель, как его кожа стала гладкой, словно колено святого Иакова. Его исцелил Жануарий.
Некоторое время в госпиталь никто не заглядывал. Все бездельничали. Моя хорошенькая мать пыталась флиртовать с Жануарием, но тот с непреклонной вежливостью отказывался от её ласк, как ты сейчас от моих."
Карл и Доротея лежали на просторной и низкой герцогской кровати, заваленной шкурами и шубами. Одетый Карл лежал, заложив руки за голову и изучая сквозь приспущенные веки блеклую изнанку шатра над головой. А обнаженная Доротея, укрывшись шубой, вела рассказ, свернувшись калачиком сбоку от герцога и упокоив ушко на его медлительно вздымающейся груди. Они вели себя очень целомудренно, если не считать того, что Доротея немного потела и тем бередила рассудок Карла запахами-воспоминаниями о К ***
– Не отвлекайся, – сказал Карл не своим голосом, подтягивая левую ногу. – Мне очень интересно. Правда.
– Я хотела проверить, не заснул ли ты.
– Не заснул и не засну. Рассказывай.
"Тогда она – наверное, назло, возможно – из любопытства, а скорее вообще без особых соображений, отдалась слуге Жануария по имени Виктор. И, знаешь, ей очень не понравилось. Очень-очень. Чего не скажешь о Викторе. Он продолжал домогаться моей матери, и тогда Жануарий по её просьбе строго предупредил Виктора, а когда это не помогло – выдворил вон из госпиталя.
В тот день, когда Виктор, затаив обиду, пересекал каменистую пустошь, окружавшую госпиталь, на горизонте показались всадники. Очень много всадников – человек двести или больше.
Они гнали лошадей во весь опор – их преследовал многочисленный неприятель. Беглецы оказались сбродом рыцарей-грабителей под знаменами Алькантары и Калатравы. А их преследователи – мавританами из знатнейших гранадских родов Зегресов и Абенсеррахов.
Погоня промчалась мимо госпиталя, причем несколько рыцарей, раненных сарацинскими стрелами, не сочли за бесчестие укрыться в приюте Жануария. А вечером прискакали ещё и мавры: Али из рода Зегресов и Альбаяльд из рода Абенсеррахов. Эти двое потеряли много крови из-за ран, полученных ими в бою с рыцарями Алькантары и Калатравы, которых маврам удалось-таки нагнать и истребить в ущелье Белых Маков.
Вот тогда у Жануария и появилась первая настоящая возможность показать своё искусство, а у моей матери – поглядеть на могущественных и владетельных воинов Гранады вблизи.
Жануарий вылечил всех – и мавров, и христиан, которые, кстати, в стенах госпиталя вели себя друг с другом довольно учтиво. Зато между собой на разные лады ссорились и те, и другие. Испанские рыцари препирались из-за того, по чьей вине на них лег позор поражения. Мавританские – из-за моей матери. Не знаю – то ли она им вправду полюбилась, то ли они просто петушились, чтобы поскорее выздороветь.
Потом рыцари поправились и разъехались каждый своей дорогой. Они распустили по всей Гранаде правдивые слухи о целительском искусстве Жануария. Через две недели госпиталь был переполнен страждущими, а за его пределами стояло множество палаток для тех, кому не хватило крова.
Жануарий был как вода и как пламя – изменчив, непредсказуем, порою жесток. Он никогда не просил денег у пациентов, но и не отказывался от того, что исцеленные предлагали ему из благодарности – золота, утвари, одежды, плодов и животины.
Однажды ему подарили серебряную чашу. Моя мать – женщина очень любопытная – в щелку двери подглядела, как среди ночи Жануарий поставил эту чашу на стол в своей комнате, взял молот, замахнулся, потом выругался и опустил его. Так он делал четыре раза, но так и не решился сокрушить ничем не примечательный сосуд. Наконец он запер чашу в одном из своих многочисленных тайников. В общем, этот Жануарий был очень и очень себе на уме и с каждым днем нравился моей матери всё больше и больше.
Слава о приюте святой Бригитты разнеслась по всей Испании. А однажды к Жануарию приехала не кто-нибудь, а Королева."
– Королева? Какая королева, испанская? – Карл встрепенулся, ибо ему показалось, что он действительно заснул. Не в том было дело, что он не верил рассказу Доротеи, нет. Наоборот, он верил её словам, и теплу её щеки, и её аромату, которым, казалось, теперь затоплен весь шатер. Но это доверие было доверием сновидца к собственному сну, где правдоподобным может представиться говорящий полоз. И когда Карл поймал себя на этом, «королева» показалась ему перебором.
– Нет, не испанская. Моя мать так и не поняла, откуда она была, и назвала её для себя просто Королевой. И сама Королева, и её огромный кортеж, который стал лагерем неподалеку от приюта Святой Бригитты, были облачены в одежды смиренных богомольцев и возвращались из паломничества в Сантьяго-де-Компостела. Королева пришла к Жануарию и пять часов кряду говорила с ним при закрытых дверях.