Карл Ругер. Боец
Шрифт:
– А вот моя, – улыбнулся он, протягивая руку Виктории. – Хотя дружба со мной…
– Это лишнее, Карл, – улыбнулась Виктория в ответ и приняла его руку. – Я уже знаю, что это такое – быть вашим другом.
Глава седьмая
Длинный день
Когда-то давно, почти восемьдесят лет назад, встретив рассвет на каменистом плато Сагой, Карл впервые прошел через Саграмонские ворота и уже в полдень того памятного дня стоял на берегу холодной неистовой Ледницы, с грохотом, в пене и ледяных брызгах прорывавшейся сквозь нагромождения огромных обломков скал. Там, простояв довольно долго над рекой, промокнув до нитки и замерзнув так, как, кажется, не замерзал никогда в жизни, но испытав невероятное
В тот момент – там и тогда – ему казалось, что он настолько полон мыслями, чувствами, впечатлениями, но, главное, множеством дивных и звучных слов, что рисунок не в силах будет вместить все это неимоверное богатство. Слова будущей книги уже существовали в нем, как существуют дети в утробе матери. Казалось, они давно знакомы его языку и гортани, их только следовало наконец произнести вслух, и тогда они родятся, чтобы жить. Вот только жизнь произнесенных слов, как известно, коротка. И недолговечна память о них, даже если выпало им счастье прозвучать в присутствии внимательного уха.
Слух человеческий несовершенен, и память ненадежна. Что сохраняет она? Сами ли слова или всего лишь впечатления слышавшего их человека? Поэтому и решил Карл, что крошечные сущности букв надежнее сохранят память о том, что он хотел теперь сказать. Он даже предположил, что эти выродившиеся рисунки богов передадут его мысли лучше, чем ненадежные звуки речи, особенно если он по примеру загорских мудрецов воспользуется сакральными символами древнего, как мир, трейского алфавита. Тогда, возможно, он и в самом деле сможет выразить в словах и сохранить – надолго, если не навсегда, – то, что хотел и мог сказать себе самому и любому из тех, кто где-то когда-то прочтет его книгу.
Однако ничего этого не случилось. Задуманное так и осталось намерением, не воплотившимся в деяние. Холод заставил Карла идти дальше, туда, где можно было раздобыть топливо хотя бы для самого маленького костра. И он пошел и только через три часа достиг тех мест, где убогая, едва удерживающаяся на голых скалах растительность могла прокормить худосочное пламя его жалкого костерка. Карл и сейчас великолепно помнил слабое тепло, идущее к нему от борющегося с голодом огня, которому едва хватало пищи даже на то, чтобы жить самому, не говоря уже о том, чтобы поделиться теплом, которое есть жизнь, с кем-то еще. А потом наступил вечер, и Карл должен был снова идти, чтобы успеть до темноты спуститься еще ниже, к границе лесов. И он пошел, естественно. И в конце концов дошел до деревьев, чтобы скоротать ночь у настоящего полного сил костра.
А утром возникли другие дела и заботы, и постепенно мысль о книге отступила в сумерки дальних пределов памяти и вернулась к свету осознания лишь много времени спустя, когда он во второй раз достиг Саграмонских ворот, впрочем, лишь затем, чтобы убедиться, что зима закрыла перевал и ему нет пути во Флору. И тогда Карл разбил лагерь среди горных сосен, росших ниже по течению Ледницы, и еще при свете дня успел написать первую страницу своего «Путешествия в страну убру».
Он сидел у костра и писал о дорогах, вернее о той единственной дороге, которая вела его всю жизнь. Но, возможно и даже наверняка, он писал не об этом, а о жизни, «ведь дорога состоит не из песка и глины, а из дневных переходов идущего по ней человека».
Да, подумал Карл, соглашаясь с тем, что сам же и написал много лет назад, начиная свою хронику. Да, это так.
И сразу же исчезло наваждение, сотканное перед его взором памятью и бессонной ночью. Растаяли существовавшие только в его воображении зимние пейзажи долины Ледницы, и лист желтоватого пергамента, на котором его собственная рука выводила квадратные буквы, созданные мудрецами давным-давно исчезнувшей Трейи. И костер, около которого он тогда сидел, исчез тоже. Оказалось, что Карл стоит на внешней галерее южной башни и смотрит на то, как восходит над восточным гребнем солнце.
«В полдень», – сказал ему на прощание Людо.
Три часа, мысленно сказал себе Карл, окончательно возвращаясь к миру и заботам его.
Теперь, вероятно, мне следует разбудить
Но Карл не додумал эту мысль, потому что почувствовал, что уже не один.
Шаги адата за его спиной были практически не слышны, хотя, казалось бы, огромный зверь просто обязан сотрясать мир, сквозь который шел. Но, как бы бесшумно ни ступал адат, Карл его «услышал», почувствовал и повернулся лицом к нему.
Доброе утро, приятель, почти весело подумал Карл, вдруг ощутивший уверенность, что сейчас они могут «говорить» без церемоний.
Ты весел. Адат смотрел на него с тем интересом, который более присущ ребенку, чем чудовищу.
Почему бы мне не быть веселым?
Ты прав, боец, веселись! Адат оскалился, и Карл понял, что видит невероятную вещь – добрую улыбку самого опасного хищника в мире.
Скрипнула дверь, и в арсенальные покои, стены которых от каменного пола до высокого деревянного потолка были увешаны доспехами и оружием, вошла Дебора. Свет из-за спины Карла падал на нее, облекая в подобие сияния, – или это сама Дебора источала свет, способный поспорить с солнечным? Карл смотрел на нее не в силах отвести взгляда. Она была прекрасна сейчас. Возможно, такой царственно красивой Деборы Карл не видел никогда прежде. В ее широко раскрытых глазах еще жила тень бури, пережитой ею накануне, но одновременно в этих серых бездонных омутах ощущались сила и решительность – непременные спутники тех, кто занимает трон по высшему праву, а не благодаря причудливой игре случая. Сейчас перед Карлом предстала истинная принцесса из дома Вольхов, достойная править и повелевать. Однако губы Деборы, одетой в простое ночное платье, таили в себе рождающуюся прямо на его глазах улыбку. И это сочетание – сочетание несочетаемого, любви и силы, суровой властности и счастья – было настолько потрясающим, что Карл понял: что бы ни случилось затем и как бы ни легли в будущем тайные тропы Судьбы, он никогда уже не забудет того, что даровали ему теперь увидеть светлые боги Высокого Неба. И именно такой, властной и прекрасной, исполненной света и излучающей свет, напишет он Дебору тогда, когда наконец сможет остаться один на один с холстом и красками.
– Доброе утро, княгиня, – поклонился Карл, стараясь быть предельно серьезным. – Надеюсь, вы вполне отдохнули, ведь нас ожидает длинный день.
– Скажи, Карл, – Дебора внимательно следила за его глазами, – ты действительно относишься ко мне так, как мне показалось?
– Ты хочешь спросить, люблю ли я тебя? – вопросом на вопрос ответил он. – Да, Дебора, я тебя люблю. И ведь вам, ваше светлое высочество, вероятно, понадобится кто-то, на чью руку вы сможете опереться.
– Я должна рассматривать ваши слова, герцог, как формальное предложение руки и сердца? – Голос ее был холоден и прозрачен, как горный хрусталь, но одновременно, как солнце в хрустале, жила в нем еще не родившаяся счастливая улыбка.
– Если вы готовы их принять, сударыня. Только называйте меня пока графом. Пожалуйста.
– Хорошо, граф, – кивнула она, и ослепительная улыбка вспыхнула на ее прекрасных губах. – Хорошо, я принимаю вашу руку и ваше сердце тоже. Ведь должно же быть у меня хотя бы одно. Мое-то давно уже принадлежит вам…
Лошади бежали плавной рысцой, готовые, однако, в любой момент сорваться в галоп. Эти славные животные чувствовали, что всадники торопятся. И это было правдой, Карл тоже ощущал нервное напряжение, охватившее его спутников, но сам он никуда не спешил. Чувство времени и расстояния никогда его не подводило, не должно было обмануть и теперь. Он знал: если не случится ничего непредвиденного, они прибудут на место вовремя. И значит, не стоило разрушать спешкой гармонии великолепного летнего дня, плавного бега лошадей и дивных пейзажей, неторопливо сменявших друг друга по обеим сторонам дороги. Выехав около часа назад из «закатных» ворот Флоры, к полудню они непременно должны были добраться до Чистого Места – опушки на краю Священной рощи, где Карлу предстояло окончательно стать герцогом Герром.