Карла

Немцова Божена

— Я тут ни при чем. Ты же знаешь, есть у нас обычай — имя ребенку дает крестная. Кто же мог ожидать, что она назовет девочку Каролиной?

— Да есть ли в календаре такое имя? — спросила жена старосты.

— Должно быть, коль пан священник слова против не сказал. Хозяйка только покачала головой, дала девочке кусок пирога, потом погладила ее по головке и произнесла страдальчески:

— Ничего не скажешь, хорошо же они тебя, бедняжка, окрестили!

— А где твой Петр? — спросила Маркита, чтобы переменить разговор.

— В Медакове, в школе. Вот удивишься, когда увидишь, как он вырос.

Через год уже сам пахать сможет.

— С той поры у вас семейство не прибавилось?

— Ты же знаешь, голубушка, как оно бывает, — усмехнулась хозяйка.— Была у меня одна дочка, господь прибрал ее да тут же другую послал. Год ей, бегает уже, кукла!

— А где она?

— Ушла в поле с пастушкой гусей пасти. Любит она в траве поваляться.

— А как ее зовут?

— Гана.

— Гана — красивое имя. Я рада, что у тебя дочка. Дочка украшает дом, как роза садик. Будут они с Карлой подружки. А давай-ка я и за твоей дочкой буду ухаживать, ты же знаешь, я люблю детей, — попросила Маркита.

— Я согласна, — ответила хозяйка, — когда забот полно, ума не приложишь, куда ребятишек девать: то ли с собою в поле брать, то ли дома оставить. Ты, Маркита, будешь мне помогать по дому, за хлевом присмотришь, а Ганчу, прислугу, пошлю с остальными в поле.

Этого Марките только и нужно было, никаких указаний и распоряжений ей больше не требовалось. Во всем этом домашнем хозяйстве, к которому она спустя четыре года снова возвращалась, ничего не изменилось, ничто не сдвинулось с привычных мест, только Гана прибавилась, не стало драчливой Рыжухи, да Пеструха и молодые деревца в саду подросли.

Как порыв ветра, пронесшийся по озеру, всколыхнет тихую гладь его, так и весть о том, что Маркита, жена Драгоня, вернулась из Германии и что Адам Барта тоже вот-вот будет, взбудоражила тихую и однообразную жизнь селян.

Хозяева и работники, старухи и девчонки, даже дети малые, короче говоря, приходил всяк и отовсюду на посиделки в дом старосты поглядеть на Маркиту и ее кудрявую дочку с таким неслыханным именем. Маркита каждому повторяла, как ей жилось в Германии, семье Павла рассказывала о Петре, семье Петра о Павле. Одна хотела знать, как у немцев готовят, другая — как прядут, тот расспрашивал про урожай, этот — есть ли там христиане. Маркита сообщала, что знала, а если ответить не могла, то советовала обратиться к куму Барте. На другой день всем от мала до велика становилось известно, как Маркита эти четыре года прожила, а она тоже узнавала, у кого кто родился, кто женился, кто умер.

III

Барту никто никакому ремеслу не учил. Вырезать из липы ложки, половники, солонки и другую всячину он начал еще когда пас стадо. Из сливового дерева делал прялки и веретена, украшал оловянными узорами. На военной службе умение это ему пригодилось, и за четырнадцать солдатских лет благодаря искусности и бережливости он заработал и скопил хорошие деньги. Вернувшись на родину, нашел здесь приготовленную ему уютную комнатку и вдоволь пропитания. Этим, как и полагалось в те времена, обеспечил его брат. Жилось Барте вполне хорошо, только первое время его огорчало, что в деревне не достать табаку.

— Знаешь, Барта, — сказал староста, услышав однажды, как тот сокрушается, — открой свою

торговлю табаком. Пристанище у тебя есть, деньги тоже, как ветеран право на это ты имеешь, почему бы не получить разрешение?

Барта послушался старосту. Пан учитель написал ему прошение, он его подал и вскоре получил разрешение. Отправился в город и заказал вывеску: на большой доске был нарисован турок с длинным чубуком и огромными усами.

Когда он принес вывеску домой и укрепил над окном, поглядеть на нее сбежалась вся деревня. Мальчишки кричали друг другу:

— Антон! Адам! Бегите скорей... «Это самое» нарисовал, как он курит! — И ребята, словно на пожар, мчались к окну Барты.

Комнатушка Барты сверкала чистотой, у каждой вещи было свое место, и горе тому, кто попробовал бы тут передвинуть хоть что-нибудь. Привыкший все делать сам, он не пользовался ничьими услугами, хотя невестка охотно бы у него убирала. Все шло у Барты по установленному распорядку. Утром, убрав так, что нигде не оставалось ни пылинки, он первым делом поливал пеларгонию на окне, кормил щегла, а заодно учил петь на все лады, потом клал на стол маленькие весы, нож и заготовки дерева, закуривал трубку и, выглянув в окно, смотрел на турка: не заляпан ли грязью кафтан, не выбит ли глаз, затем, поглаживая усы, усаживался за работу. У него вошло в привычку начинать так каждое утро, только в воскресенье вместо работы он шел в костел.

Дела у Барты хватало. В ложках, мешалках, прялках потребность была всегда, а Барта умел вырезывать их очень искусно. Любители поглазеть, как он работает, находились всегда. Кто бы ни шел мимо, обязательно здоровался с ним, и даже тот, кому не нужен был кулечек табаку, считал долгом спросить: «Что делаешь, Барта?» Женщины приходили к нему с детьми просто так, не собираясь ничего заказывать. С Бартой можно было обо всем поговорить, он даже умел варить кофе, о котором деревенские, кроме Маркиты, знали только понаслышке. Да и дети его любили за то, что он и мухи не обидит и не сердится на самых отчаянных сорванцов, которые просто из озорства частенько дразнили его: «Это самое, пан Барта, дай кулечек табака!»

Больше же всех он любил Маркиту и крестницу свою Карлу. Маркита понимала его лучше других, с нею он мог говорить о приятелях-сослуживцах, которых она знала, о Драгоне, вспоминать прошлое. Он сажал Карлу к себе на колени, рассказывал ей сказки и каждое воскресенье, возвращаясь из костела, приносил ей яблоко или баранки. Одно только ему не нравилось: как он ни просил, Маркита ни на час не оставляла ему Карлу.

— Вот что, кума... это самое... глупая у тебя привычка заставлять девчонку все время за твой подол держаться, — ворчал он всякий раз, когда Маркита ее уводила.

— Ведь ты же знаешь, кум, как я к ней привыкла. С самой колыбели она от меня никуда, мне скучно без нее, а ей без меня. Девочке нужна мать, — отвечала на это Маркита.

— Ну и глупо, что она девочка.

— Да что ты, кум, неужто тебе хочется, чтобы у меня был мальчик? То-то была бы мне радость превеликая! Я бы парня в лучшем виде вырастила, а у меня бы его потом забрали в солдаты, и он бы там умер.

— Так ведь не все умирают... это самое... я вот не умер.

— Это же ты, тебе все нипочем, да ведь не все такие, как ты!