Карнавал обреченных
Шрифт:
Старый лакей Семен, верой и правдой служивший Александру ещё с тех далеких лет, когда будущий царь едва выбрался из пелёнок, приоткрыл дверь и робко потоптался, не решаясь войти. Александр оглянулся.
— А-а… Это ты… Ну, что? Еще не пришел?
— Никак нет, ваше величество! Видно, непогодь задержала: вон как вихорь крутит.
Семен перекрестился.
Царь досадливо махнул рукой.
— Ладно, ступай! Как придет — доложи!
«Непогодь»… Император усмехнулся. Не знает глупый старик, что никакая земная стихия не сможет задержать этого человека. И если в письме, доставленном третьего дня, было сказано: «Прибуду в Петербург 7 ноября», значит, так и будет.
Александр
Парадный императорский кабинет находился этажом выше, в центральной части дворца. Там вершились исторические дела, принимались генералы и высокие чиновники, подписывались манифесты. Александр не любил его. А здесь, в скромном убежище, похожем на келью, с единственным окном на площадь, он мог быть самим собой. Покой и забвение успокаивали его уставшую душу. Здесь его не тревожила тень задушенного отца, не мучил стыд Аустерлицкого поражения и Тильзитского мира, не вспоминался тяжелый двенадцатый год, кровавое Бородино, пожар Москвы, упущенные возможности пленения Наполеона при переправе через Березину… Здесь он мог не думать о Венских конгрессах и дипломатических интригах Меттерниха и Талейрана. Господи, неужели это не сон? Священный союз, Польская конституция, аракчеевские военные поселения… Всё оставалось за порогом его любимого кабинета, входить в который позволялось только тем, кому он еще доверял. Маленький островок личной жизни, который строго охранялся от посягательств.
Поколебавшись с минуту, он достал из фарфоровой вазы крохотный серебряный ключ, отомкнул нижний выдвижной ящик и положил перед собой резную шкатулку из слоновой кости, не решаясь открыть ее. Он знал, что если поднимет крышку, то острая боль сожмет его сердце. А он так устал от душевных страданий. Долго сидел он, погружённый в воспоминания, опустив голову на сомкнутые руки.
София… Никого из своих законных детей, умерших во младенчестве, Александр не любил так, как её, — плод тайной связи с Мари Нарышкиной.
Когда она родилась, он не проявил к этому событию особого интереса, а муж Мари молчаливо принял ребенка как своего — что ему еще оставалось делать? Но вот прошел год… Молодой царь посетил рождественский бал, который давали Нарышкины в своем новом дворце, построенном не без его помощи. Во время бала он почувствовал легкое недомогание, и встревоженные хозяева проводили его в приготовленную для него комнату. Он прилег на диван и отослал всех обратно в залу, оставив при себе только лакея Семена.
Через некоторое время хворь прошла. Его стало клонить в сон… Вдруг, словно в туманной дымке, он увидел, что дверь распахнулась, и на пороге появилась прелестная годовалая девочка в нарядном платье. Расставив в стороны пухлые ручки и нетвердо переставляя крохотные ножки в кружевных панталончиках, она доверчиво направлялась к нему. Каким-то непостижимым чутьем души он мгновенно понял, кто она…
Вскочив, в порыве нежности он протянул руки к девочке. Она доверчиво пошла к нему, но, запутавшись в пушистом ворсе ковра, споткнулась и села. Подхватив крошку на руки, Александр закружил ее по комнате, смеясь от счастья. Он и не заметил, как в комнату вбежала перепуганная нянька.
— София, ты здесь? Слава богу…
Узнав императора, нянька испугалась, низко склонилась перед ним и робко попросила позволения забрать ребенка. Но девочка обвила руками шею Александра и не хотела его отпускать. Он присел в кресло, лаская дитя.
— Ваше величество, дозвольте сказать? — подал голос Семен.
— Говори!
— Башмачки-то у барышни прохудились!
И правда… На белых атласных туфельках Софии прорвались маленькие дырки, из которых смешно торчали голые пальчики. Это вызвало у Александра волну умиления. Ему показалось удивительным, что едва начавшая ходить девочка уже умудрилась сносить свои первые башмачки.
— Ее нужно переобуть, — сказал он няньке.
— Слушаюсь, ваше величество! Я как раз собиралась это сделать… Только на миг отлучилась за новыми туфельками, а она — бежать!
Нянька вынула из кармана фартука пару новых туфелек. Они вместе переобули дитя.
Долго играл он с маленькой дочерью, и не было в его жизни минут счастливее. Когда девочка устала, нянька унесла ее в детскую. А он велел подать карету. Бал, лесть придворных, лукавые глаза Мари Нарышкиной — всё это его уже не интересовало. Законные дочери умерли, но Господь не оставил его в несчастье. Теперь ему есть для кого жить.
Александр Павлович боготворил Софию. Даже после того как он порвал отношения с Нарышкиной, застав в её будуаре любовника, его отцовская любовь к ребенку не уменьшилась. Более того, он узаконил свою дочь, которая получила титул графини и стала носить фамилию Романова. Она росла, окруженная всеобщей любовью, и её красота расцветала с каждым днем.
Девочка была очень похожа на Александра, особенно на его детские портреты. Это отмечала даже императрица Елизавета Алексеевна. Не сумев подарить России наследника престола, она с кротким терпением относилась к любовным романам своего царственного мужа. Елизавета презирала Нарышкину, но с Софией была ласкова. Иногда, встречаясь с ней, она задумчиво гладила ее золотистые волосы, поднимала девочку на руки… Какие мысли проносились в ее голове? Быть может, она вспоминала своих безвременно ушедших дочерей Мари и Лиз? Или она пыталась излить переполнявший ее поток неистраченного материнского чувства?
Нынешней весной Софии минуло семнадцать лет. Царь нашел ей блестящего жениха — молодого графа Шувалова. Помолвка состоялась в марте, а свадьба была назначена на июнь. Лучшие портные Парижа трудились над подвенечным платьем невесты, напоминающим нежную белую лилию. Но вскоре после помолвки у девушки неожиданно открылся туберкулез легких. Болезнь протекала скоротечно, и врачи ничем не могли помочь. София умерла в начале июня. В день ее смерти из Парижа было доставлено подвенечное платье…
Александр проглотил подступивший к горлу комок и откинулся на спинку кресла. В последние годы его угнетала тягостная, постоянная усталость, а после потери дочери она стала невыносимой. Страдал он не только от отсутствия любви близких людей, но и от недостатка личной свободы, от необходимости быть всегда на виду, поступать не так, как хочется, а сообразно своему царскому сану.
Его не мучили сомнения в том, правильно ли он управляет Россией. Даже всеми проклинаемые военные поселения он искренне считал великим благом для страны и презрительно улыбался, когда их называли аракчеевскими. Это был его собственный проект, который он пестовал с тех пор, как взошел на трон. Аракчеев был лишь проводником его идей. Недалекий, всеми ненавидимый, но преданный ему вассал… Даже maman удивлялась, зачем он якшается с этим лукавым царедворцем? Но почему бы и нет? Ведь приблизил же к себе Петр Великий Алексашку Меншикова, шельмеца и ворюгу…