Карнавальная месса
Шрифт:
Я видел, но еле-еле. Зрение у него было поострее, да и ориентировался он у себя.
— Ну ладно, вам всякий укажет. Спрашивайте «Везучую Подкову», если не поймут. Я, к сожалению, занят.
Сожаление было нелицемерным: немного позже я понял почему.
Добрался я вполне самостоятельно. Клуб был в одном крыле здания; другое занимала редакция газеты «Кентавр», чьей продукцией были завешаны все стены. Выпуски были выполнены в три краски (что дает, при нормальной сноровке, всю палитру), название варьировалось. То это был «Centauros», то «Китоврасъ» (с натуральным ятем и стилизован под кириллицу), то вообще «Полкан».
В самом клубном помещении никого ровным счетом не было. Ясно, почему: все обретались на трибунах с внутренней стороны лунного серпа, или подковы, кому как угодно. На поле играл смешанный состав: люди и кони. Зрелище, как я понял из реплик, нечастое и как вывел из собственного опыта, опасное. Поло, или човган, вообще игра не для слабонервных, но людо-конское равноправие сделало из нее чистое смертоубийство. Всадники с Т-образными клюшками обходились, однако, без седел и даже недоуздков, а скакуны постоянно пытались отбить мячик копытами или схватить в зубы.
Игра была не командная, каждый сам за себя, и я заподозрил, что интересы верхней и нижней половинок химеры тоже могут не совпадать. Также я, между прочим, отметил, что зеленый цвет одежды не фигурирует, ибо окончательно слился с природной гаммой: землица была мягкая и еще дополнительно разбита копытами.
— Простите, кто здесь Джозиен? — смущенно обратился я в пространство.
Действо оборвалось как по волшебству.
— Саттар, заступи мое место, теперь это уж точно меня! — крикнул один из игроков куда-то в трибуны. Соскочил с коня и направился ко мне, слегка улыбаясь навстречу и тем еще более усиливая мой конфуз.
— Простите, я вовсе не хотел мешать игре.
— Пустяки, Саттар рад по уши, что ему выпал шанс. А вы — новичок и гость. Джошуа, верно? Мне Шейн насчет вас передал. Не удивляйтесь — мы, школьники, сообщаемся между собой быстрее, чем племена Вольной Степи, даже чем цианы.
У него были жесткие черты лица, нос с горбинкой и высокие скулы, будто вытесанные топором, или (если соблюсти этнографическую точность) томагавком. Изжелта-смуглая кожа и черные, как у Шейна, волосы, в которых отлично бы смотрелось орлиное перо, но на деле торчала лишь долгая, коленчатая травина с колоском на конце. Пырей, наверное.
Времени тратить он не любил, и я должен был с ходу, прямо тут, немного отступя от клокочущих азартом трибун, выложить перед ним свой послужной список. Естественно, с купюрами и недомолвками.
— Говорите, одно время вы занимались с молодежью. Сказки и истории. И удивляетесь, что получалось неплохо при отсутствии настоящего гуманитарного образования, педагогических наклонностей и прочего. Нет, обучать нас спорту или приемам ближнего боя незачем, как раз на это ваших познаний не хватит. А вот, вопреки всему, что вы на себя наговорили, не приходило вам на ум, что вы прирожденный учитель?
Помню, как меня потрясла интонация
— Преподавать нам факты есть кому, тем более что мы часто и очень эффективно пользуемся неживыми носителями информации. Факты вообще можно уложить в черепную коробку, как мануфактуру в сундук, главное — чтобы места не захламляли. А вот учить — не поучать, но учить учиться — иногда вообще некому.
— Я почти неуч.
— Тот, кто знает о себе такое, уже наполовину мудрец.
— И я не имею никакого желания водительствовать.
— Прекрасно, упорствуйте в том и далее. Неистребимый порок наших вольнонаемных профессионалов — страсть к лидерству в своей сфере.
— Вы не поняли. Я тоже самолюбив не менее ваших потенциальных лидеров.
— Если вы любите себя — вам легко будет полюбить и других. А полюбив — научить открываться знанию так же непредвзято, как делаете это вы на протяжении ваших странствий.
Кажется, он прорвался сквозь мои экивоки к сути моих приключений — той самой сути, которая не была еще понятна мне самому.
— Наполнить кувшин легко, если в его дне нет отверстия и если он не набит доверху камнями или песком. Но откуда мне знать, какие кувшины вы мне дадите?
— Вот такие слова и есть учение, которое нам нужно. И ничем иным вы наш хлеб не оправдаете.
Я, конечно, был олух, когда согласился. Был еще больший олух, когда позволил себе увлечься. И остаюсь до сих пор и навсегда безнадежным олухом, потому что не жалею обо всем этом нисколько.
Итак, мы ударили по рукам, и Джозиен вернулся на поле боя, взяв с меня слово, что я приду завтра туда-то с утра пораньше разведать обстановку, пока у детей что-то вроде каникул.
Прибыв в гостиницу, я придирчиво рассматривал себя в зеркале прихожей: серьги, штанцы, сапожки… Достал из куртки знак трансферта, снял стрелки — какой я психист нынче! — и надел. Когда он высох, стало видно, что он стал совсем охряным. Выходит, вода в озере покрепче щелочи, как это еще в ней рыба плавает и лошади купаются. А, кстати, что такое вообще этот трансферт — человек, процесс или сама тряпочка поперек волос? Хоть к Руа беги спрашивай.
Потом я сунул его назад в шкаф, закрутил волосы в узел и повертел головой, чтобы рассмотреть свои блескучки.
— Учитель, называется. Дюрра, представляешь, перед тобой самый всамделишный учитель этих вундеркиндов. Что-то не ощущаю: как был опереточным красавчиком, так и остался. Все вокруг меняются — и ты, и Сали, и даже Агнешка. Один я такой же, если, конечно, костюмов не считать.
— Верно, хозяин: ты не меняешься, только что тогда такое — меняться? Что такое «ты» и что такое «я»? — Дюрра выползла из своего закутка и приникла к моей ноге. — Каждый живущий, будь то зверь или человек, меняет свое тело несчетное число раз в течение земной жизни. Поистине, мы — это персть земная. И это перемена. Мы меняем одежду — и это не более чем смена кожи. Мы уходим из одной земли в другую, меняя обстоятельства нашего бытия — как нашу защитную оболочку. Но разве это влияет на ощущение нами нашего «я»? И если даже мы изменим свою природу, назовем себя иначе, на самую свою смертную душу покусимся — может быть, то, что мы есть, останется непоколебимым? Может быть, все, что мы привыкли считать собой, — не более чем одежда?