Карнавальная ночь
Шрифт:
Нита покраснела, потом побледнела. Опустив голову, она молчала. Граф ждал.
– То ли вы не доверяете мне, – медленно проговорил он, – то ли чересчур полагаетесь на закон; уверяю вас: они, коли захотят, и законы обойдут! – И прибавил, склонившись к уху девушки: – Они их уже обошли! Надо же, – прервал он себя, – мне жарко теперь; все тело горит. После приступа всегда так. Когда умер мой отец, я пил без продыху шесть недель; все хотел забыть одну вещь. И говорил себе тогда: держись, Жулу! Вот ты и стал графом. Предки с небес смотрят на тебя! Но на земле, на земле они были тут как тут и кричали: «Давай, наливай! Господин граф, за ваше здоровье!» Кровь бросилась той ночью мне в голову; все казалось красным,
– Та самая? – спросила Нита.
– Когда скончалась моя мать, – продолжал граф, не расслышав, казалось, этих слов, – я понял, что теперь двое знают, что творится в глубинах моей совести: я на земле, она на небе. Мне казалось, что она рядом со мной и надо мной. Но они были тут как тут и говорили: «Господин граф, мы – большая семья, в которой права старшинства принадлежат вам. Договор подписан утром в среду на первой неделе поста, господин граф, и подписан кровью! Теперь вам не отвертеться! Вы – наш хозяин, и потому должны нас слушаться!» Нет, – снова запнулся он в ответ на обеспокоенный взгляд Ниты, – я еще не рехнулся, принцесса. В третий раз я пробудился, когда они назначили меня опекуном и стражем юной девицы чуть ли не королевских кровей. С того дня я потерял сон. Что бы ни говорили вам обо мне, принцесса, верьте мне, ибо я люблю вас куда больше своей ничтожной жизни!
– Я вам верю, – прошептала Нита, – и знаю, вы любите меня, но…
– Но вам не терпится знать, или скорее бессвязный лепет больного поверг вас в смятение. Бывают часы, когда я и сам сомневаюсь – это когда им вздумается потерзать меня сомнениями. Бывают часы, когда она заставляет меня смеяться над моими страхами. А сейчас взгляните мне в глаза, княжна: разве не видно, что я вот-вот умру?
– Друг мой, как вы страдаете, – начала было Нита, взяв его за руки.
– Меня отравили! – произнес граф тихо и отчетливо.
Девушка в ужасе отпрянула. Граф выпрямился, и его обрюзгшие черты приобрели на миг мужественное выражение. Он продолжал:
– Я готов, девочка моя. Пришло время мне примириться с Богом; я готов умереть.
– Отравили! – повторила принцесса. Сердце ее прямо разрывалось. – Но кто? И для чего?
– Пока я жив, она не может стать герцогиней де Клар.
– Но герцога де Клар больше нет! – вскричала Нита, довольная, что сумела найти веское возражение на эти откровения, кошмаром навалившиеся на ее голову. – Друг мой, опомнитесь. Чтобы сделаться герцогиней де Клар, нужен герцог де Клар!..
Граф мгновенно замолк.
– Я отдал бы половину той жалкой крови, что покуда течет в моих жилах, – промолвил он с расстановкою и отчетливо, – чтобы вы полюбили человека, такого, как я вам говорил, – молодого, смелого и сильного. Слушайте меня внимательно, моя девочка: вы меньше чем кто-либо вправе утверждать, что герцога де Клар больше нет!
Нита покраснела и опустила голову, как если бы внезапная вспышка слишком явно озарила ее самую заветную думу.
– Если же герцога де Клар и впрямь больше нет, – закончил граф, – то все равно ничто не устоит перед этой женщиной. Сейчас, когда мы здесь разговариваем, у нее, может быть, уже есть. Она, не сомневаюсь, располагает всем необходимым, чтобы сотворить себе герцога де Клар! Кроме Бога и короля, только она способна на это!
ГОСПОДИН СЕРДЦЕ
Славный поэт аббат Жан Берто, епископ Сэский и первый духовник королевы Марии Медичи, велел построить этот павильон, прозванный «башней» за восьмигранный фонарь, венчающий высокую кровлю. Дело было, несомненно, еще до того, как дарование этого человека снискало ему славу и богатство. Впоследствии он, уже окруженный общим поклонением хозяин дворца, что мы именуем нынче Люксембургским, забросил свое прежнее скромное убежище.
Не прошло и десяти лет, как я в последний раз видел этот павильон, еще целехонький и милый; он стоял себе за старинной стеною из мягкого, в глубоких щербинах, камня, и смотрел сквозь липы на слуховые окна дворца Клюни. При всем желании я не в силах представить никакой справки, удостоверяющей, что ученик Ронсара именно в этих стенах сложил тот или иной из своих прелестных стихов, но так гласило предание, так утверждало название, да и сам очаровательный облик постройки заставлял поверить в это. Красные кирпичи, перемежавшие кладку песчаника, едва проглядывали из-под плюща; однако украшенные цветами навершия низких сводчатых оконниц вырисовывались за тонкой листвой жасминовых кустов, а наивная резьба фриза, сильно затененная выступом крыши, бугристой, как старая фетровая шляпа, лучше всяких дат говорила о возрасте ансамбля.
Париж похож на иных стариков, в памяти которых события давно прошедшие сохраняются гораздо отчетливей, нежели вчерашний день. В квартале Сорбонны вам непременно встретятся добрые люди, знающие о башне Берто; может, остался средь них хоть один, кто еще помнит ее последнего обитателя – Господина Сердце?
Однако в 1842 году Господин Сердце был здесь, можно сказать, знаменитостью. Картины, подписанные его именем, славились даже за пределами страны. Правда, старьевщики и торговцы не были знакомы с творениями самого художника; под маркой «Господина Сердце» продавались произведения опытного пачкуна по имени господин Барюк, или Дикобраз.
Когда его просили рассказать о хозяине, чудак Барюк отвечал: «Ищите!», а то заводил о мастерской Каменного Сердца поэму со всей ее путаной родословной, где сверкали имена Мушамьеля, Четырехглазого, Тамерлана, супругов Лампион и прочие.
Именно благодаря его похвальбе насчет мастерской Каменного Сердца, это славное заведение стало возбуждать любопытство за пределами обособленного мирка, составлявшего круг его заказчиков.
Момент был подходящий для изучения нравов. Старания некоего весьма красноречивого романиста привили бездельникам вкус к тайнам. Так появились люди, смотревшие на Париж как на огромный чемодан с двойным дном и полагавшие, что стоит поддеть любой камень на мостовой, как под ним обнаружится что-нибудь необыкновенное.
Наша прекрасная принцесса Нита так и сказала: «Мастерская Каменного Сердца созрела для славы, водевильщикам пора ею заняться!»
Но одно дело мастерская Каменного Сердца, и совсем другое – Господин Сердце. Этот вовсе не искал себе славы. Он был закоренелый одиночка, живший в своем мире, ни с кем не делившийся и малой частью своих забот и радостей. Но все же нельзя сказать, что он воздвиг стену меж собой и своими лихими мазилами, которые отзывались о нем с такой теплотой; напротив, всякий день они видели его дружеское и доброе лицо; он делал им много добра и был настоящим ангелом-хранителем своей беззаботной паствы. И не то чтобы Господин Сердце как-нибудь отгораживался от окружающих или скрывал свои занятия; средь бела дня он появлялся на виду всего света, его превосходная английская лошадь весело цокала по хмурым улочкам, спускающимся с горы Сен-Женевьев. Больше того, отнюдь не следуя прихотям моды с рабской и мелочной покорностью иных щеголей, одет он был всегда самым изысканным образом.
Вряд ли можно было найти второго столь восхитительно красивого наездника. Бедные городские девицы ждали часа, когда он, погруженный в свои думы, проедет мимо, натягивая поводья норовистого английского жеребца. Всю дорогу его провожали взгляды смущенных любопытных мордашек за муслиновыми занавесками.
Добирался он двумя путями: либо ехал по улице Арфы и сворачивал на внешний бульвар у Обсерватории, либо брал по набережной и скакал вдоль Сены до Елисейских Полей; эта большая улица выводила его к Булонскому лесу.