Карта Талсы
Шрифт:
По сути, именно этим так решительно и занималась Эдриен, столь смело и продуманно. Общаясь с ее друзьями, собравшимися в больнице, я не услышал ничего об ее нестандартности, о дерзости ее спонтанных выходок. Однажды она остригла мне волосы, когда я спал. Она продемонстрировала этим… что именно? Свое присутствие и в конечном счете мосты веры, упирающиеся в ее молчаливое ощущение момента. А как Эдриен ходила по улице! Я подумал, вот если бы я увидел ее сейчас – если бы я был из тех техасцев, что приехали на встречу с Лидией, вышел бы на улицу покурить, а мимо меня прошла бы она, молодая женщина, сутуловатая, с выражением абсолютной невозмутимости на лице, с мешками под глазами, в юбке и на каблуках.
Бизнесмену, вероятно, покажется, что с ним заигрывают. Возможно, ее образ надолго задержится в его мыслях. Но, быть может, потом, вспоминая, бизнесмен подумает,
Помню, как-то в студии Эдриен рисовала, а потом повернулась ко мне. «Ты действительно думаешь, что я хороша?»
Она в этот момент держала намазанную краской кисть в руке.
Может быть, она растрачивала свою жизнь ни на что. Я ступил на Главную улицу, и с этого момента как будто начался выдох после задержанного надолго дыхания: все светофоры переключились на зеленый, обогнавшие меня машины, да и все, кто скопился на перекрестке, перестали сдерживаться и покатили дальше. И вскоре исчезли. На самой дороге, на этом одностороннем участке, не было желтой разметки, и она тянулась спокойно, от бордюра до бордюра, подтянутая и полная достоинства, как спина священника.
Я пошел дальше.
Раньше это была грязная улица, полигон хулиганов, в день получки они шатались тут, поливая дорогу пивом, отирались у витрин, пялились в новые крытые галереи банков и двухэтажных офисных зданий. И еще там ходил трамвай. Но с тех пор тут навели порядок, последним спонтанным действом, которое тут происходило, были расовые беспорядки. И то еще до рождения наших родителей. А теперь здесь такая чистота, что даже энтузиастам обустройства города эта улица стала казаться скучной, так что они ведут обсуждения на эту тему и голосуют и переголосовывают за всякие идеи вроде той, чтобы убрать мощеную дорогу и построить пешеходную улицу или просто сменить покрытие, а через некоторое время вернуть на место светофоры.
Жаль, что этим все ограничивалось. Я мог бы добавить стихов, но когда наступит конец света, люди будут вспоминать эту часть Талсы, как пробный запуск. Я использовал центр города как фон для любовной истории – но далеко не все так сознательны. Небоскребы у подножия такие никакие. Как хорошо было когда-то, когда можно было провести руками по спине Эдриен снизу вверх, развести ей лопатки.
Я добрался до «Центра вселенной» и пошел в гору, к площадке, где катались на скейтах. Эдриен рассказывала мне, что Род отправлял ее в Массачусетс в балетный лагерь. Но когда он сам переехал жить в Новую Англию, она перестала туда ездить. Из гордости. Она была такая грациозная по сравнению с Родом: Эдриен могла бы всю жизнь провести в балете. Я воображал, что ее тело как раз для этого. Когда Род уехал, она принялась бродить по ночным улицам. Эдриен могла бы стать ужасным человеком, но не стала. Из гордости. У нее были свои границы, внутренние стены, к которым она относилась с уважением. Во время прогулок, являвшихся ключевым событием утра Эдриен, мы иногда останавливались тут и наблюдали за скейтбордистами. Ребята к этому времени уже были на месте – они прогуливали школу, поэтому и приходили сюда так рано; им же нужно было выйти из дома и куда-то себя девать. Я всегда хотел узнать, что это за люди – и вскоре научился с улыбкой смотреть на их серьезность, как они, словно ястребы, подавались вперед, разведя руки, или же, пытаясь удержаться на ногах, обнимали воздух; мне нравилось, как они сыпали проклятьями, искренне стараясь, как будто при отце. От старших братьев они знали о том, кто такая Эдриен. Да и сами видели ее на всех годных вечеринках, на которые попадали. Разговаривали они с ней, как с крайне сексапильной матерью друга. Частенько они подъезжали прямо к ней, однажды она даже протянула руку, как королева, позволив ее поцеловать, просто чтобы приколоться надо мной, так пристально за этим наблюдавшим.
Сегодня в «Центре вселенной» никого не было, за исключением позвякивающего флагштока. Я глубоко вдохнул. Мне захотелось попробовать запеть, как Эдриен. Я тихонько начал – даже не открывая рта. Но чтобы это можно было назвать «пением», это нужно делать во весь голос. За спиной у меня стояли немые небоскребы, а впереди в знойном мареве струился район кирпичных складов. Я начал ворочать языком и тянуть звуки, как учила меня Эдриен. Я был похож на говорящую доску. Я заставил себя произнести слог, обрывая звук согласной. Потом сделал шаг вперед. Я как будто бы набирал высоту: «Нью-Йорк, Нью-Йорк, Нью-Йооорк». Часть «Нью» была простой, но потом надо было опускать челюсть, подняв при этом брови, и перейти в более широкий «Йор». А ведь в Нью-Йооорке меня ждет моя настоящая жизнь. Или?
Я понял, почему Эдриен любила петь: чтобы раскрылось горло, надо найти точку уверенности у себя в животе, самую теплую и влажную. Электрический импульс от мозга должен запустить легкие, это как кончики антенн на крышах зданий мерцают в воздухе красным огоньком – словно пронзая его раскаленными докрасна идеями, как будто именно благодаря им волны шипят в эфире.
Я пошел, смущаясь, в ярком свете своих полумертвых прозрений, к перилам. Навалился на них и снова посмотрел на небоскребы. Петь я не собирался. У меня внутри не то же самое, что у Эдриен, – это мне уже стало ясно. Но если бы только она могла смотреть на то, что вижу я сейчас, и так же сильно этого желать. Как только я узнал, что она попала в аварию, я подумал, что это, пожалуй, самое отважное самоубийство – вытолкнуть из-под себя мотоцикл. Но я ошибся – я спутал ее крайне безоглядное безрассудство и настоящую суть, настоящую автобиографию. Это было больше на нее похоже и верно даже при отсутствии внешних стимулов – следовать своему собственному пути и перевернуться, может, ошибившись, но не утратив самообладания, и полететь, словно манекен.
В шесть вечера солнце склонило голову, и выпуклая резьба на небоскребе Букеров в стиле ар-деко стала напоминать рваные раны – кожу какого-нибудь храма майя.
Для меня все это было реальным: латунная скамейка в фойе, гладкий черный пол. Все разошлись по домам в пять. Дежурный в приемной, возможно, подумал, почему это я иду так медленно и торжественно: это была лента саморазрушения, как будто смотришь в замедленной съемке крушение диорамы, сделанной из обувной коробки: картон прогибается под весом моего ботинка, ломая сохранившийся в памяти образ данного пространства.
– Я к мисс Букер. Она на встрече, но сказала, что мне можно подождать.
Секретарша, сидевшая наверху, обо мне даже ничего не слышала.
– Скажите, что это насчет ее племянницы – Лидия меня ждет.
Лифт задребезжал и поехал вверх, самонадеянный маленький механизм. Я нажал на кнопку с номером этажа, на котором ни разу не бывал, 18. Как и все остальные цифры, она была написана жирным шрифтом без засечек по трафарету на прозрачной желтой кнопке, которая извечно казалась грязной, как старый игральный кубик из кости. Я провел рукой по всему ряду цифр, поднявшись до декоративной панели, на которой маленькими золотыми точками была выгравирована солнечная корона; светились они ассиметрично, как ветвь Млечного пути в стиле ар-деко. Моя рука казалась очень юной и до жути розовой на этом золотом фоне. Эдриен всегда была готова тут целоваться; ей нравилось махать рукой камере системы безопасности. Но на этот раз, когда двери открылись, передо мной оказался офис.
Рабочий день закончился, было тихо. Слышались голоса, но в коридоре, куда я вышел, я никого не увидел. Коричневая мраморная плитка с белыми прожилками. Все было таким уродливым: батареи и прочая арматура такая же старая, как в наших обычных школах, построенных во время того же бума. Но тут все это хотя бы сохранилось получше и выглядело почище. Впереди показались двое мужчин в костюмах, это их голоса я слышал, кажется, они вышли из туалета и снова скрылись за углом. Я отступил, но потом завернул за тот же угол вслед за ними, увидев, что за их спиной закрылась огромная дверь. А перед этой дверью сидела секретарша.
Она провела меня к диванчику; я тут же встал и попросил показать мне, где туалет. Я умылся, но и после этого мое лицо выглядело так, будто я плакал. Это от недосыпа. Мне могли бы придать сил две комнаты, располагавшиеся всего двумя этажами выше, та спальня, в которой я провел такое внушительное количество ночей – но я решил и не думать об этом. Мне сказали, что Эдриен там уже не живет. Она переехала в Лос-Анджелес. Я вышел, сел и стих. Секретарша раскладывала пасьянс.
Я целый час просидел в тишине, потом, наконец, Лидия и все остальные закончили и вышли. Под довольное хихиканье дверь открылась, показалась Лидия с улыбкой на лице – и она как будто бы заулыбалась шире, когда заметила меня – но виду не подала. Я даже не мог понять, кто из них ее сотрудники, а кто из Техаса, пока Лидия не указала некоторым из них на дверь, сказав, что в холодильнике найдется чем перекусить, она упомянула что-то еще, я подумал, что прибор для конференц-связи, а потом повернулась ко мне, в то время как группа мужчин, видимо, из ее компании, пошла дальше.