Картахена
Шрифт:
Все это верно, подумал Маркус, заказав еще стакан гордости и гнева, если предположить, что к тому времени, как в «Бриатико» началась охота за маркой, ее уже и след простыл. Но мы еще не знаем этого наверняка. Сицилийских ошибок может быть две или, скажем, четыре. В этом случае три тевмесских лисицы гонялись за настоящей добычей. А если марка и впрямь unico, то мне придется переписывать всю историю заново. Хорошо бы забрать машину, съездить в Салерно и зайти в местное филателистическое общество. Википедии в таком деле верить нельзя, туда только ленивый не пишет.
Выбравшись
Подходя к зданию с синей вывеской «Carabinieri», Маркус вспомнил, что ехать некуда: все филателисты, эксперты, общественники, а также продавцы кляссеров захлопнули свои ставни и появятся только после Паскетты. Придется подождать три дня, а пока он полистает форумы в Сети. На крыльце лежал желтый пакет с почтой, а в участке он застал только давешнего дежурного, едва доходившего головой до его груди.
– Опять никого нет? И куда твой шеф на этот раз отправился? – Сегодня он обнаружил, что на затылке у дежурного была маленькая аккуратная плешь. Форма была ему велика и морщила в плечах.
– По праздникам они с отцом Эулалио ездят в приходский интернат, это километров сорок отсюда на юг. Наша деревня опекает тамошних сирот, ну знаешь, одежду, книги, сладости, кто что пожертвует. Хотя дела шли гораздо лучше, пока не закрылась гостиница на холме.
– Что же, у комиссара нет семьи, что он опекает чужих детей?
– Тебе какое дело? – Дежурный усмехнулся. – Хочешь за капо поухаживать?
– Не думаю, что он в моем вкусе. А вот ты другое дело.
Маркус подошел к дежурному поближе, уловив слабый чесночный дух. За год, проведенный на траянском берегу, он научился многим здешним уловкам. Тебя оскорбляют намеком – сделай его ярче, похабнее и верни со всей силы, будто теннисный мяч. Только быстро, не раздумывая. Тебя хотят ударить – вцепляйся обидчику в лицо, грызи его зубами, кричи, наскакивай, тебя все равно отлупят, если ты слабее, но ты показал уважение, и это запомнят.
Однажды он видел, как двое портовых парней задирали пьяного рыбака, выползшего из траттории, чтобы слегка освежиться. Тот плескал себе в лицо водой из бочки, как будто не слыша их смешков, пыхтел, отплевывался, потом зашел за бочку, спокойно расстегнул штаны, пристроился было к стене, но вдруг быстро повернулся и обдал одного из парней желтой струей, да так ловко, сверху донизу, что тот захлебнулся от ярости. Маркус застыл у дверей, просчитывая, стоит ли заступаться за беднягу, но кровавая стычка не состоялась: через несколько секунд все трое зашлись в хохоте, а тот, кого облили, еще и по плечу постучал оскорбителя: Che zuccone! Vuol piovere, mi pare!
Какая застенчивая эта почтарка за стеклом, думал Маркус, проходя мимо почтовой конторы, жаль, что она так и не показалась. В тот день, когда я застрял с ней в створчатых дверях траттории, солнце светило мне в глаза, и я не увидел ее лица, заметил только, что нос – слишком тонкий, с розовым кончиком, а кожа слишком светлая для южанки. Местные девицы изрядно смахивают одна на другую: смуглые, будто оливки каламата, низенькие, крутобедрые, с блестящими грудами волос на плечах. Петра тоже была оливкой, только твердой и зеленой, недозрелой. Такие оливки на рынке продают пересыпанными крупной солью, чтобы убрать горечь.
Какой все-таки девчоночий жест – послать ему свое досье, пригрозить тюрьмой, написать гневную записку и вложить в конверт трубку, которую он любил, завернув ее в шейный платок. Разумеется, она понимала, что ее доказательства не стоят и черствой корки, и сама бы в них никогда не поверила, не будь в ее маленькой голове столько обиды. Ей проще было думать, что он убийца, чем осознать, что ее бросили. От обиды такие девочки засыхают в одночасье, будто вытащенная из грядки ветка остролиста. Бедная Петра, бедная оливка.
Маркус свернул на площадь и сел за первый с краю столик на террасе «Колонны». Что ж, проницательностью она похвастаться не могла, зато она могла проявлять свободную волю и делать, что задумала, а ты плывешь по течению. Плывешь и пишешь о том, как плывешь.
Если бы в тот ноттингемский день кто-то спросил его, зачем он отправил Петре свою книгу, аккуратно переписав обратный адрес с итальянского конверта, он бы не нашелся что ответить. Да не просто отправил, а провел не меньше часа на главной улице, заходя во все книжные лавки, пока не нашел экземпляр, втиснутый между «Парижской резней» и «Пастушьим календарем». Нет, пожалуй, он бы вот что ответил: прочитав книгу, она сразу поймет, что искала не в тех зарослях.
Почему он скрывает, что был здесь в девяносто девятом? Знает, когда в часовне появились решетки, хотя самой часовни уже и в помине нет. Бродил по поместью, когда оно еще принадлежало Стефании. Приехал безо всякой цели, рассказывает, что пишет роман, хотя показать не может ни страницы. Живет под чужим именем, так же как и его отец, выдающий себя за капитана. Англичанин, как и его мать-горничная. Православный, как и его бабка. Все эти вопросы найдут свои ответы, даже если она станет читать роман со словарем. Вот зачем он отправил книгу в Траяно. А может, вовсе не за этим.
Комиссара в «Колонне» не было. Маркус поднял руку, чтобы заказать выпивку, но никто не подошел, а терпение у него уже кончилось. Он вытащил фляжку из кармана куртки, отвинтил пробку и сделал большой глоток под неодобрительным взглядом двух немецких туристок, занимавших столик у самого входа.
В тот вечер в темной лавандерии Петра плакала, рассказывая о сгоревшей часовне, хотя прошло без малого девять лет, значит, сомнение грызло ее, несмотря на уверения брата. Перевернув последнюю страницу, она увидит, что в финале нет ни лопнувших стекол, ни вспыхнувшего терпентина, ни мечущейся за решетками девушки, ни амбарного замка на двери. В финале художница поджигает часовню сама, чтобы оставить безжалостный ясный знак тому, кого она разлюбила. La vera storia del Sud Italia. В этих широтах Италия драматична, будто стареющая контральто: чем жарче и бравурнее, тем больше цветов и свиста, но уж если разрыдается, разольется – беги со всех ног, прикрывая голову руками.