Картахена
Шрифт:
Что он там искал? Изображение часовни, которая сгорела? Похоже, мой рассказ в полутемной прачечной произвел на него слишком сильное впечатление. А может, он и вовсе мне не поверил. Какая-то странная у него была улыбка, когда он спросил, куда подевался ключ, который мы с братом унесли с собой. Даже не улыбка, а гримаса, как будто его оса ужалила, а он старается это скрыть.
Я сказала, что ключ лежит в братовом тайнике, а где тайник – не сказала, в последний момент рот захлопнула. Садовник вопросительно вскинул брови, и я добавила, что у нас на заднем дворе лежит такая груда камней, что можно второй «Бриатико» построить. Вот там и тайник, под одним из булыжников. Зачем же вам столько камней? – спросил Садовник, но мне
Правда в том, что Бри собирался построить стену, они вместе с Пеникеллой собирались, а камни украли на каменоломне, когда там сняли охрану, одолжили у почтальона лошадь и несколько раз гоняли телегу туда и обратно. Камни были грязные, не разбери какого цвета, брат сказал, что это красный гранит и мрамор, только надо их хорошенько почистить.
Помню, что Пеникелла взялся раздобыть цемент, а брат дразнил его какой-то оконной замазкой, которой тот пытался замазывать щели в обшивке катера. Они вместе возились с этим катером с тех пор, как я себя помню. Каждое лето Пеникелла придумывал новую затею, однажды они заливали днище катера бетоном в такую жару, что чуть не остались в этом бетоне навсегда.
В то лето солнце выжгло поселок до белизны, даже песок на дороге казался театральной пудрой и отливал свинцом, брат приходил с причала голый по пояс и сразу бросался к умывальнику, чтобы прополоскать рот, потом мы шли на задний двор и я долго поливала его из садового шланга. Что у тебя общего с этим стариком, спросила я брата в один из таких дней, он же пьяница и болтает невесть что, его уже не изменишь, а ты тратишь на него свое время.
Зачем же его менять, ответил мне брат, изменить Пеникеллу это все равно что отмыть эскимоса от жира, которым тот покрывает грудь, защищаясь от холода. Мне нравится, что он не сдается, сказал Бри чуть позже, за ужином, он поклялся, что починит свой катер, и он его починит. Даже если ему придется стать дельфином и впрячься самому, чтобы вывести посудину в открытое море.
Когда брата хоронили, Пеникелла пришел на кладбище с банкой оконной замазки и пучком пакли. Я думала, это какой-то символ, значение которого он мне откроет, но старик взял плиту, которой закрывают нишу с урной, вставил ее на место и намертво законопатил.
– Это то, что мы делали с ним вместе, – сказал он, оглянувшись на стоявших вокруг, – а значит, парню понравится. Теперь его лодка не будет пропускать воду.
Прошло несколько дней, тело капитана предали земле, и все пошло по-старому: процедуры, обеды, купания со стариками. В середине мая погода испортилась, администратор велел поставить у воды кабину, чтобы старики не простужались, белую в синюю полоску, эту кабину приходилось складывать и на замок запирать, будто велосипед. Больше всего мне нравилось ходить туда с Риттером. Сидит себе в кабине, спрятавшись от ветра, трубку покуривает, бородка шкиперская, лицо круглое, благодушное. Трудно поверить, что я подозревала его в убийстве целых четыре дня, даже во сне его бородку видела.
Еще труднее поверить, что я хотела убить Ли Сопру.
Особенно если знать, что мой факультет называется история и право, то есть я без пяти минут служитель закона и по определению нахожусь с другой стороны. Хотя вот взять того же комиссара – он уже лет тридцать закону служит, а два серьезных дела положил под сукно и глазом не моргнул.
Когда я приехала к нему в первый раз, то сразу поняла: больше всего его пугает серийное дело, то есть возможная связь между убийствами. А на мертвецов ему плевать. Заподозрят маньяка или крупное дело с разоблачениями – пришлют городского следователя разбираться, комиссару такое оскорбление хуже смерти. Понятно, все мои сомнения ему были как кость в горле, у него уже все по нотам расписано: Аверичи слыл игроком, у него были карточные долги, и приехали за ним те, кому он был должен. Глухое дело, но пусть пока полежит. Убийство брата – женщины или старинные деревенские распри. Глухое дело, списать в архив. А конюх тут вообще ни при чем, его страсть к недозрелым девчонкам всему побережью была известна. Полтора года прошло, никаких следов. Под сукно.
Правда, в одном комиссар оказался прав: нельзя забывать о мотиве преступления, занимаясь только modus operandi. Мотивы всех убийств сводятся к классической четверке: страх, нажива, ненависть и секс. Такое преступление, как убийство, должно всегда порождаться сильным чувством, говорил наш профессор, читавший курс по криминалистике.
Все мои рассуждения сводились к тому, что хозяина убил некто желавший ему смерти, а мой брат погиб как опасный свидетель. Или как вор, хотя это горько признавать. Но сюда не вписывается убийство Ли Сопры, и уж совсем непонятно, кто был его сообщником. Ясно ведь, что на нескольких гектарах глинистой земли, на которой стоит «Бриатико», убийцы не растут как грибы. Либо эти двое – капитан и тот, второй, – не поделили добычу, либо между ними произошло что-то такое, что заставило второго покончить с первым.
Итак, проведя в «Бриатико» шестьдесят с лишним дней, я стою на обломках своих версий в полной растерянности, и мне придется начинать все сначала. Этот дневник уже похож на гроссбух проворовавшегося бухгалтера: он весь разлохматился из-за приписок, подклеек, переделок, вырванных и вставленных страниц. Когда я закончу следствие, то приведу эти записи в порядок, даже если придется разобрать все на мелкие кусочки и сложить заново. Я намерена вручить этот дневник представителю обвинения. Потому что однажды здесь в Аннунциате будут судить убийцу моего брата. И тогда мои записи понадобятся. Правда, неясно, когда наступит это однажды.
Зато ясно другое. Это будет именно суд, законный суд, а не судилище. Кем бы ни оказался этот человек, я не стану его убивать. Честное благородное слово.
Вечером десятого мая я обыскала комнату покойника. Ее даже не опечатали. Но и поселить никого не поселили. Полиция завела дело о самоубийстве, два сержанта взяли запасной ключ у портье, забрали документы и оставили комнату нараспашку. Я пришла туда с фонариком, дождавшись отбоя, когда в коридорах выключают свет: у нас это называется заботой о здоровом сне, а на деле хозяева просто экономят энергию.
Какое-то время я стояла посреди комнаты, не включая фонарик и не решаясь приступить к делу. Луна была на ущербе, ветер еле слышно постукивал створкой окна, которое забыли запереть. Здесь жил человек, которого я подозревала при жизни и продолжаю подозревать после смерти, несмотря ни на что. Я пришла сюда, чтобы найти следы его сообщника, хоть какие-нибудь следы, но приходится признаться, что я понятия не имею, что следует искать.
Когда я была в этой комнате в первый раз, ее хозяин был еще жив, и я нашла вещественное доказательство его вины в книге о том, как следует играть в покер. Записка мне не слишком помогла, однако каким-то необъяснимым образом с нее начался путь капитана к его собственной смерти. Хозяин комнаты умел блефовать и даже передергивать, его трудно было надуть, но даже везучего игрока можно просто взять и выкинуть в море со скалы.
Я села на край кровати, с которой уже сняли подушки и покрывала, и почувствовала, как тишина давит мне на барабанные перепонки, как будто я забралась на вершину Монтесоро. Тишина здесь была особой – не просто отсутствие звуков, а что-то вроде холодного вязкого воздуха, в котором растворяется ощущение времени. В такой тишине не слышишь даже собственного дыхания. На столе капитана стояла ваза с увядшими колокольчиками. Значит, Пулия сюда больше не заходит.
Сколько ему было, когда он решился убить свою мать?