Картезианская соната
Шрифт:
Судя по дневниковым записям, примерно в то время, когда поднялась шумиха вокруг памфлета, Лютера Пеннера вовлекли в узкий и малопочтенный кружок Хэрриет Хэмлин Гарланд. Я знаю о ней лишь из вторых рук, хотя вполне может быть, что это была как раз та пухлощекая девушка — или женщина, ведь там было плохое освещение, — которую Лютер изводил в кафе. Так или иначе, она была каким-то образом связана с Хэннибалом Хэмлином Гарландом, писателем средней руки, чью автобиографию «Сын внутренней границы» иногда вспоминают и сейчас; ее имя буквально кричит об этой связи, хотя и несколько хрипло.
Дурная слава Лютера притягивала ее, как запах крови притягивает акулу, и вскоре Пеннер стал завсегдатаем ее салона, который он презирал (о чем свидетельствуют многие высказывания в дневнике), но терпел, поскольку улавливал в ее полном самозабвении и упорстве черты личности, созревшей для его наставлений. И в этом он не ошибся.
Судя по записям, Хэрриет Хэмлин
Пеннер сделал вывод: все, что имело для нее значение, состояло из трех частей: Хэрриет, Хэмлин и Гарланд.
Короче говоря, она обычно не понимала — точнее, не реагировала, потому что умом все понимала и бесилась вовсю, когда становилась объектом чьего-либо отмщения, и переступала через боль — попросту не обращала внимания, если видела некоторую выгоду в отношениях с обидчиком.
Кружок Хэрриет состоял из невежд и предназначался для приема изгоев — Лютер понял, что его отнесли именно ко второму разряду, — там они могли почувствовать себя как дома: пара лесбиянок, чрезмерно тучные мужчины, саксофонисты из захудалых оркестров, поэты столь озлобленные, что дергались, как заметил Пеннер, едва заслышав голос соперника; но все эти личности самых различных оттенков понимали, какие преимущества таятся в их недостатках. Хэрриет занималась йогой на уровне ребенка, разучивающего гаммы, изучала Будду, как баран — новые ворота, и использовала мистицизм в качестве нюхательной соли. В ранней юности она постояла рядом с Керуаком (по выражению Пеннера), но в ее взглядах пульсации битничества теперь отражались лишь весьма слабо. Она была отчаянной визионеркой. Ею следовало восхищаться, и Лютер Пеннер старательно восхищался, поскольку Хэрриет Хэмлин Гарланд подбирала каждую обиду, как Сизиф — свой камень, и бросалась в бой с новой силой.
«Хэрриет Хэмлин Гарланд стала мне полезна как лаборатория для ученого, — писал Пеннер. — Ее обиды отражают мои собственные, инвертируют их, придают им новый и необычный вид. Вот женщина, которая вполне заслуживает, чтобы ее топтали, которую топчут и которая не может себе позволить топнуть в ответ».
Год спустя, когда Лютер получил должность преподавателя в колледже — длительное обхаживание факультетского начальства принесло свои плоды (несмотря на слабое сопротивление бедного профессора Хоча, боявшегося нового затопления, и невзирая на дурную славу пеннеровского памфлета, которая за это время полиняла, как цветное белье при стирке), — Хэрриет Хэмлин Гарланд записалась на один из его курсов, чтобы сидеть у его ног, как она уверяла, но Лютер сделал вывод иной: чтобы лить воду на их мельницу.
Однако именно у Хэрриет Хэмлин Гарланд он научился постоянно неверно понимать все, что говорили те, кого он записал в свои враги. Если оппонент выдвигал утверждение «А», Пеннер поздравлял его с успешной защитой утверждения «Б». Он выдавал обзоры трудов по специальности, похвальные, но искажающие их непоправимо и неузнаваемо, а к старшим обращался со снисходительной вежливостью, которую им приходилось принимать, подавляя злость. «Я добиваюсь путем тщательного обдумывания тех же результатов, что X. X. Г. достигает бездумным инстинктом».
Будучи щедр на похвалы кому-то с глазу на глаз, публично Пеннер того же простака хвалил, запинаясь и гримасничая. Его дневники полны насмешек такого рода, а также подробных описаний различных стычек. Отбросив за ненужностью бывший универсальный «блин», он позаимствовал теперь у Хэрриет Хэмлин Гарланд улыбку. Улыбка у нее была скупая, быстрая, как судорога, и чисто условная. Она напоминала злорадную ухмылку, но была слишком мимолетной, чтобы означать удовлетворение. Пеннер называл это «улыбочкой». Он применял этот отработанный прием в качестве знака препинания в своих речах, как бы предупреждая слушателей, что сейчас будет произнесено нечто особо остроумное, или просто острое, или просто умное. «Проштудировав этот вопрос (улыбочка), я пришел к выводу (улыбочка), что люди обычно одобряют преступления (улыбочка), пока могут быть уверены, что сами не станут их жертвами (здесь он поднимал недоуменно брови, как бы сомневаясь в точности собственных рассуждений), поскольку комиксы,
Прочтя это замечание, я удивился: зачем же тогда он стремится предупреждать преступления? Возможно, это тоже была месть, удовольствие от которой ожидалось в будущей организации движения «Назад к преступлениям»?
Наконец Лютеру пришло в голову, как использовать свою приятельницу для осуществления планов тайной мести. Он мог ввести провинившегося субъекта в кружок Хэрриет, где тот будет парить медленными кругами над океаном легковесных выражений (Пеннер имел в виду и физиономии, и фразы), которые поначалу покажутся с высоты (птицам невысокого полета) льстивыми, «подгоняемый ветром самовосхвалений и прочих высокопарностей». Кружок Гарланд был очень тесным, все там цеплялись друг за друга, и появление нового лица равнялось добавлению еще одной карты в конструкцию карточного домика, и если правильно установить, ее уже не выбросишь.
И кроме того, судя по всему, Лютеру нравилось подхалимство. Он обрел наконец достойное положение, в своем узком кругу пользовался широкой, хотя не всегда радостной известностью; у него имелись для развлечения фанатичные ханжи, верные последователи, прислужники. Он переходил из гостиной в пивнушку, из автобуса в кафе и всюду разносил свои фрондерские взгляды и свою благую весть.
А потом он внезапно кинул их, оставил в столь великом смятении, что домик рассыпался, словно кто-то выдернул из-под него стол. Пеннер публично — с максимально доступной ему публичностью — отказался от своих идей в письме к издателю бесплатной газетенки, где подвергал нападкам собственный памфлет: его он называл ядовитым, стихи своих друзей — гнилыми, а основу их прежнего союза — лицемерной и себялюбивой. «Малларме отменил свои вторники. Так и я отменяю отныне кофе на красных пластиковых подносах». «Старым дням не вернуться, старые идеи отжили, старые обиды следует возместить, — писал он. — Ямы ничего не исправят, только сделают наказание… общественной забавой». Публикация этого опровержения немедленно привела к тому, что интерес к «Нескромному предложению» вновь возрос. «Похоже, все вокруг спорят с пеной у рта», — жаловался один из критиков.
Когда те, кто воспринял этот кульбит как предательство, подступили к Лютеру Пеннеру с вопросами, он, по воспоминаниям очевидцев, ответил, что в свое время Людвиг Витгенштейн поступил точно так же, отказавшись от своего «Трактата», сбивая с толку жалких подражателей, способных мяукать лишь по его указаниям, — и направился в совершенно противоположном направлении, собрав новую группу попутчиков, которых он учил лаять, а не мяукать, и поднимать ногу у забора, а не драть его когтями.
Я воспринял этот ход Пеннера как мастерскую рокировку (он совершил профилактическое предательство тех, кто вскорости несомненно предал бы его), поскольку большинство людей естественно, хотя и наивно, полагали, что он просто вернулся к здравому рассудку, как иногда случается, и теперь будет одобрять тюремное заключение, соглашаться со смертной казнью в соответствующих случаях, поощрять соседей шпионить друг за другом и поддерживать другие гуманные мероприятия, например, патрули с собаками, колючую проволоку и т. п., к которым обычно прибегают для борьбы с преступностью в различных городах. Тем не менее его открытое письмо, хотя и послужило орудием… ну скажем так, мести весьма тайной, но все же не дало трансцендентального эффекта, поскольку для этого даже мститель не должен осознавать, что же он сделал, и, пожиная плоды, не помышлять ни о какой награде.
Хэрриет Хэмлин Гарланд действительно совершала поступки, руководствуясь бездумным инстинктом. По сути, собственное «я» действовало на нее наркотически и погружало в сон. Поэтому она стояла выше Пеннера на любой шкале трансцендентальных ценностей. Конечно, ее удивило и больно задело отступничество Лютера, но зато теперь все его доктрины стали ее собственностью; и то, что такие идеи распространяла по штату она, женщина, фактически взяв в свои руки убеждения, прежде определявшиеся, так сказать, венерическими причинами, подняло ее в собственных глазах, усилило для некоторых привлекательность ее кружка (так уж ныне устроен мир). Поэтому, хотя клика Пеннера и сбежала с корабля после того, как он, по выражению некоего остроумца, швырнул им свое отречение, Хэрриет Хэмлин Гарланд вскоре оправилась, собрав вокруг себя новую, достойную, по ее мнению, компанию, и принялась усердно кудахтать каждое утро; а спустя несколько месяцев уже мало кто помнил, что ее проповеди основаны на памфлете Пеннера. Она просто дала своим взглядам новое, вполне подходящее название: «Движение за восстановление справедливости». Многие женщины восприняли эти идеи с такой готовностью и так усердно служили под знаменами жертвенности, что немалое число мужей встревожилось. Они забыли, что жены их и прежде были сущими фуриями (а ведь фурия — богиня мести!).