Картина без Иосифа
Шрифт:
Как могла она, находясь в здравом уме, упрекать дочь за то, чего сама жаждала? Единственный выход сейчас — отказаться от него и уехать, как она делала это в прошлом, не оглядываясь назад, обрывая все связи. Это единственный выход. Она и на секунду не могла представить себя любящей женой констебля. Если уж смерти викария оказалось для нее мало и она не опомнилась и не задумалась над тем, что возможно в ее жизни и что нет, то отношения Мэгги с Ником Уэром стали последним аргументом.
Миссис Спенс, мое имя Робин Сейдж. Я пришел поговорить с вами насчет Мэгги.
И она отравила его. Этого приятного человека, желавшего только добра ей и ее дочери.
Она медленно мылась. Мыло пахло розами, и она вдыхала этот аромат, чтобы забыть все остальные. Она хотела смыть все воспоминания и освободиться от страсти. Она искала ответ, искала поддержку.
Я хочу знать про папу.
Что я могу тебе сказать, моя милая девочка? Что его пальцы, гладящие твои шелковистые волосы, ничего не значат?.Что вид твоих ресниц, лежащих черным веером на щеках во время сна, не вызовут у него желания тебя обнять. Что твоя пухлая ручонка, которая сжимает капающее мороженое, никогда не вызовет у него восторга. Что в его жизни место для тебя — заднее сиденье машины, чтобы ты там тихо спала, не шумела и ничего не просила. Что ты никогда не была для него такой же реальностью, как его собственная персона. Никогда не была центром его мироздания. Как рассказать тебе об этом, Мэгги? Как разрушить твои мечты?
Она стала вытираться. Тело ее отяжелело. Рука весила сотню фунтов, когда она причесывалась. Зеркало в ванной покрылось тонкой пеленой пара, и она видела в нем лишь свой движущийся силуэт, безликий образ с единственным характерным признаком — темными, седеющими волосами. Тела видно не было, но она и так хорошо его знала. Сильное и выносливое, с твердыми мышцами, не боящееся тяжелой работы. Крестьянское тело, способное легко производить на свет детей. Много детей. Они должны копошиться у ее ног, наполнить весь дом своими вещами и игрушками. Играть, учиться читать, обдирать кожу на коленках, бить стекла, рыдать, уткнувшись в ее плечо, из-за жизненных неудач. Однако так получилось, что ей дана на попечение только одна жизнь и единственный шанс довести эту жизнь до зрелости.
Может, в этом был ее просчет? Она подумала об этом не в первый раз. Может, она позволила родительскому инстинкту встать на пути ее собственных желаний?
Положив щетку для волос на край ванны, она прошла через лестничную площадку к комнате дочери. Прислушалась. Свет из-под двери не проникал. Она повернула ручку и вошла.
Мэгги не проснулась, когда неяркая полоса света с лестницы упала на ее постель. Как это часто бывало, она сбросила с себя одеяло и свернулась клубочком на боку, подтянув колени, — ребенок-женщина в розовой пижамке, на которой не хватает двух верхних пуговиц и в разрезе виден полумесяц полной груди с темным соском. Она сняла игрушечного слона с книжной полки, где он восседал с самого их приезда в Уинсло. Он лежал комком, уткнувшись в ее живот, с вытянутыми лапами и потрепанным хоботом. За долгие годы слон превратился в жалкий хлам.
Джульет осторожно вытащила одеяло из-под бока дочки и накрыла ее. Некоторое время постояла, не отрывая от нее глаз. Вспомнила ее первые шаги, как Мэгги, обнаружив, что может стоять на обеих ножках, схватилась за мамины брюки и улыбалась такому чуду. А потом она уже бегала, с развевающимися волосами, раскинув пухлые ручонки, уверенная в том, что мамочка всегда окажется рядом и поддержит ее. Вспомнила, как она сидела раскинув ножки и ее носки показывали на северо-запад и северо-восток. Как опускалась на корточки, чтобы сорвать полевой цветок или рассмотреть жука.
Дитя мое. Доченька моя. Сейчас я не смогу найти ответы на все твои вопросы, Маргарет. Чаще всего я ощущаю себя тоже ребенком, только состарившимся. Я боюсь, но скрываю от тебя свой страх. Отчаиваюсь, но не могу поделиться с тобой своими бедами. Ты видишь меня сильной — хозяйкой над своей жизнью и своей судьбой, но ведь в любой момент я могу предстать перед людьми и перед тобой такой, какая я есть на самом деле, слабой и истерзанной сомнениями. Ты ждешь от меня понимания. Ждешь мудрости провидицы. Думаешь, что одним мановением волшебной палочки я могу избавить тебя от обид и горестей, но я не могу. Не знаю как.
Материнству нельзя научить, Мэгги. Оно или есть, или его нет. Оно не приходит само собой к любой женщине, так как нет ничего естественного в том, что у тебя есть жизнь, целиком зависящая от твоей собственной. Это такой род деятельности, во время которой ты ощущаешь себя необычайно нужной и в то же время абсолютно одинокой. А в моменты кризиса — такого, как этот, Мэгги, — нет под рукой мудрой книги, в которой можно было бы найти ответ на вопрос, как помешать ребенку испортить себе жизнь.
Дети не только похищают сердце, милая. Они похищают целую жизнь. Выбирают лучшее и худшее из того, что мы можем предложить, а в обмен отдают свое сердце. Но цена непомерно высока, а награда мала, и ее приходится ждать слишком долго.
И в конце, когда ты готовишься отпустить малыша, ребенка, подростка во взрослую жизнь, у тебя теплится надежда, что за его спиной останется нечто более важное и дорогое, чем мамины пустые руки.
ЧТО СЛЕДУЕТ ЗА ПОДОЗРЕНИЕМ
Глава 6
Единственным вселяющим надежду знаком было то, что, когда он протянул руку и прикоснулся к ней — провел ладонью по голой канавке ее позвоночника, — она не вздрогнула и не отпрянула с раздражением от такой ласки. Это поселило в нем надежду. Правда, она ничего ему не сказала и спокойно одевалась дальше, однако в этот момент инспектор Томас Линли был готов принять что угодно. Лишь бы это не стало ее откровенным отказом с последующим отъездом. Он подумал, что в этом заключена отрицательная сторона интимной близости с женщиной. Если и бывает счастливое «после того», связанное с началом влюбленности или возвращением старой любви, то им с Хелен Клайд пока не удалось это найти.
Еще рано, говорил он себе. Они еще не привыкли к новой для них роли любовников после тех пятнадцати с лишним лет, когда оставались исключительно друзьями. И все-таки ему хотелось, чтобы она вернулась в постель, где простыни еще хранили тепло ее тела, а на подушках оставался запах ее волос.
Она не включила лампу. Не раздвинула шторы, скрывавшие водянистый утренний свет лондонской зимы. Несмотря на это, он отчетливо видел ее при той малой толике солнца, которой удалось сначала просачиться сквозь тучи, а затем через шторы. Но если бы даже этого не было, он все равно давным-давно запечатлел в памяти ее лицо, каждый ее жест и каждую частицу тела. Если бы в комнате царил кромешный мрак, он все равно мог бы описать жестами изгиб ее талии, угол, под которым она наклоняет голову, прежде чем откинуть назад волосы, контуры ее икр, пяток и лодыжек и округлость ее грудей.