Картина Черного человека
Шрифт:
– Пусть так…
– Не разумнее ли сделать то, что я вам посоветую? Напишите картину, которая поразит его в самое сердце – и никто вас ни в чем не обвинит. Более того, следующая ваша попытка получить титул мастера будет успешной.
– Но как это сделать?
– А вот этому я вас научу. Мало того – я дам вам такие краски, которые помогут вашей мести! Правда, вам придется кое-что сделать самому…
Едучи обратно
А подумать было о чем: о картине. С ней что-то было не так. Точнее, все не так. Вот уже два человека пострадали, причем один случай был со смертельным исходом. И пострадали только от того, что взглянули на картину. Теперь, когда я в подробностях узнала историю Анны Павловны, я поняла, что она увидела на картине – это были ноги несчастной повешенной соседки. И такой на нее напал ужас, вернулось то воспоминание, вот сердце и не выдержало.
С Петровной тот же случай. Вернулась давняя детская травма, но сердце выдержало. Недаром мать все ругалась, когда Петровну пару лет назад планово обследовали в участковой поликлинике, так врач там прямо сказал, что деменция, конечно, присутствует, но сердце у вашей бабули такое здоровое, что хоть сегодня в космос отправляй.
Мать тогда прямо расстроилась, узнав, что долго еще придется Петровну терпеть.
Это она так считает, а по мне так Петровна в сто раз лучше, чем Поганец. Тем более что после случившегося с картиной Петровне явно стало лучше. Нет худа без добра, как она сама говорит.
Кстати, насчет детских травм. У меня-то их было в детстве предостаточно, но вот почему-то на картине ничего такого ужасного я не вижу. И не падаю в обморок. Может, это оттого, что за все детство я так закалилась, что меня уже ничего не возьмет? Как говорит все та же Петровна: «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла!»
Да уж, одна школа чего стоит. Ту начальную в далеком городе я плохо помню, нечего там было помнить. Но вот когда я пошла в школу здесь, в Питере…
Представьте себе: в пятом классе, когда мальчишки еще вообще не выросли, а девчонки тоже не очень, в классе появляется такая каланча пожарная, все лицо в заживающих шрамах, а глаза хоть уже и не кажутся выкаченными и нос дышит, зато речь все еще не совсем внятная. Вот такой я предстала перед одноклассниками в нашем пятом «Б».
Школа дворовая, вся окрестная шпана там собрана, дети поприличнее держатся особняком, учителя соответствующие, никто особо не собирался помочь мне адаптироваться. Девчонки перешептывались и фыркали за моей спиной, мальчишки пробовали дразнить, но я быстро их от этого отучила, раздав пару тычков. Я знала, что если сразу себя не поставить как надо, то потом вообще заклюют.
Одна дура-мамаша, встречая свою дочку у школы, прямо спросила, что у меня с лицом и не заразная ли я. Я ответила, что сейчас уже нет, но на ранней стадии болезнь моя очень опасна. Какая болезнь, спросила она, и я выдала длинное латинское название, тут же его придумав. Латынь часто звучала в больнице, где я провела много времени, я запомнила на слух. И добавила, что если заметит она у своей дочки на лице красные прыщи или гнойники,
Эта идиотка поверила и на родительском собрании устроила скандал. Вызвали школьного врача, которая объяснила, что название болезни – это просто набор латинских букв и, что вместо того, чтобы приставать к ребенку, стоило обратиться к ней.
Кстати, дочка этой мамаши оказалась такой же дурой, мы учились с ней до последнего класса, и все только диву давались, до чего она глупа. Очевидно, это наследственное.
В общем, потихоньку все улеглось, меня, естественно, посадили на последнюю парту, и я там сидела одна, потому что никто не хотел сидеть рядом.
А потом появился Вика, которого перевели к нам из параллельного класса. Маленький, коротко стриженный мальчик в очках. И уши оттопырены. Одет аккуратно, руки чистые, ранец красивый. То есть был когда-то; теперь же он был весь расписан неприличными словами, и лямка оторвана.
Наглядевшись в больнице на разных-всяких, я сразу поняла, что с Викой что-то не то. Как-то странно он держал голову набок, иногда на него нападал кашель, напоминающий хрюканье. А когда слушал учителя, он смешно жевал губами.
Дети не любят странностей, мне ли не знать.
Он был тихий, молчаливый, да еще и имя смешное – Вика. На самом деле звали его Викентий, в честь дедушки, как я потом узнала, но одноклассники посчитали это имя девчоночьим.
Словом, Вику дразнили и мучили, и поэтому его перевели к нам в класс из параллельного. Там его как-то побили, и завуч решила, что у нас ему будет лучше.
Тот класс уж очень был заполнен какими-то совершенными отморозками, у нас же классная – здоровая громкоголосая тетка – сразу предупредила, что если кто тронет нового мальчишку, то будет иметь дело лично с ней. Ее вообще-то побаивались, и Вику оставили в покое, сунув ко мне на последнюю парту.
Мы с ним особо не разговаривали, Вика был молчалив, а я уже тогда следовала неписаному правилу: если к тебе не обращаются, не лезь с разговорами.
Но у меня не ладилось с математикой, и на первой же контрольной, когда я грызла ручку в полном бессилии и растерянности, Вика молча написал решение моего варианта. А потом подарил мне новую ручку и угостил яблоком.
Обычно его после школы встречала мама – сильно немолодая, но интересная дама. Именно дама, а не тетка.
Потом уже я узнала, что она родила Вику в сорок лет, это и сейчас-то считается поздновато, а тогда точно было поздно. Поэтому Вика такой и получился, со странностями; потом она объяснила, что он – аутист. Но с легкой степенью, так что вполне можно существовать. Ну да, если бы не милые соученики.
После контрольной мы с Викой задержались, потому что он потерял один ботинок. Подозреваю, что кто-то нарочно его спрятал, но нянечка в гардеробе жутко ругалась и обзывала Вику косорукой растеряхой. Вообще очень противная была баба, и платок вечно завязан, как будто рожки на голове.
Ботинок нашелся на шкафу, и уж не Вика его туда закинул. Я со своим ростом и то с трудом его достала. И вот когда мы вышли из школы и свернули на дорожку, чтобы идти в сторону наших домов, нас встретили трое.