Картинки деревенской жизни
Шрифт:
Она встала, все еще в слезах, прижала к груди одну из кошек, потом снова вернулась в кресло. Без пятнадцати одиннадцать она вновь поднялась, опустила жалюзи, погасила почти все лампочки.
Коби Эзра бесцельно бродил по улицам Тель-Илана, дважды прошел мимо Дома культуры. Дважды — мимо кооперативного магазина, служившего источником дохода для его семьи. Он зашел в парк Памяти, сел на скамейку, которая уже была влажной от выпавшей росы. И спросил себя, что же она думает о нем теперь и почему, собственно, не отхлестала его по щекам, как он того и заслуживает. И вдруг он взметнул свою руку и с силой ударил себя по щеке, да так, что зубы у него заболели, в ушах зазвенело, а из левого глаза выкатилась слеза. Стыд, словно густая блевотина, заполнил все его тело.
Два парня, Элиэзер и Шахар, его ровесники, прошли мимо скамейки, не заметив его, и он весь сжался, спрятав голову между коленями.
Шахар сказал:
— По ней сразу видно,
Элиэзер ответил ему:
— Но это была белая ложь, то есть та ложь, которую можно оправдать.
Они удалялись, и только гравий на дорожке поскрипывал под их подошвами. Коби подумал, что никогда не сотрется то, что натворил он нынешним вечером. Даже по истечении многих лет, когда жизнь еще приведет его в такие места, которых сегодня он и представить себе не может. Даже если поедет он в большой город и пойдет искать себе распутную женщину, как рисовалось ему много раз в его фантазиях. Ничто не смоет постыдности того, что натворил он этим вечером. Ведь он мог сидеть с ней в библиотеке и беседовать. И не следовало гасить свет. И если он уже окончательно сошел с ума, вдруг выключив свет, так ведь можно было, воспользовавшись воцарившейся темнотой, высказать свои чувства. Все говорят о нем, что слово — самая сильная его сторона. Он мог бы воспользоваться словом. Читать ей стихи про любовь великого поэта Хаима Бялика или лирику Иехуды Амихая, замечательного современного поэта. Он мог признаться ей, что и сам пишет стихи, даже прочитать одно из них, написанное о ней и для нее. «С другой же стороны, — думал он, — то, что случилось, произошло и по ее вине тоже, потому что она весь вечер относилась ко мне так, как взрослая женщина относится к ребенку или как учительница к своему ученику. Она делает вид, будто просто так, без всякой причины, я жду ее каждый вечер у почты и провожаю в библиотеку. На самом-то деле она знает всю правду и только притворяется, чтобы не конфузить меня. Уж лучше бы она вогнала меня в краску, спросив про мои чувства. Если бы только у меня хватило смелости смутить ее и сказать ей прямо в лицо, что такая душа, как у нее, не должна ничего искать у всяких там водителей бензовозов. Мы с тобой родственные души, и ты это знаешь. Но нельзя исправить того факта, что я родился примерно лет на пятнадцать после тебя. Однако теперь, после того, что случилось, все потеряно. Все потеряно навсегда. А ведь то, что я сделал, ничего не изменило, потому что все уже с самого начала было безнадежно потеряно. Не было у нас ни малейшего шанса. Ни у меня, ни у нее. Никаких шансов и ни тени надежды. Быть может, — подумал он, — уже после армии я сдам на права и стану водителем бензовоза…»
Он поднялся со скамейки и пересек парк Памяти. Гравий на дорожках шуршал под подошвами его сандалий. Ночная птица прокричала хриплым голосом, и где-то вдалеке, на краю деревни, настойчиво лаяла собака. С самого полудня он ничего не ел и сейчас чувствовал голод и жажду, но мысль о доме, где родители и его сестры прильнули к орущему телевизору, останавливала его. Конечно, если он вернется домой, никто не станет докучать ему вопросами, он может пройти в кухню, перехватить что-нибудь из холодильника, а потом закрыться в своей комнате. Но что ему делать в своей комнате с запущенным аквариумом, где уже неделю плавает на поверхности мертвая рыбка, с матрацем, который весь в пятнах? Уж лучше остаться здесь и провести ночь на пустынных улицах. Может, самое лучшее — это вернуться на скамейку, лечь, задремать и проспать без сновидений всю ночь до самого утра.
Внезапно он решил направиться к ее дому. Если бензовоз стоит там, он взберется на него и бросит в цистерну горящую спичку — пусть рванет. Он порылся в карманах, ища спички, хотя знал, что их там нет. Затем ноги сами привели его к водонапорной башне на трех бетонных опорах, и он решил взобраться на самый верх, чтобы быть немного ближе к полумесяцу, который плыл сейчас над холмами на востоке. Железные перекладины лестницы были прохладными и влажными, он быстро поднимался со ступеньки на ступеньку и почти моментально достиг верха башни. Тут была старая, еще со времен Войны за независимость, огневая точка — с бойницами для стрельбы в бетонной стене, с мешками песка, который частично высыпался. Он вошел внутрь укрепления, выглянул наружу через бойницу. Явственно ощущался запах застарелой мочи. Широкими и пустынными предстали перед ним отсюда просторы ночи. Небо было ясное, звезды мерцали то тут, то там, чужие друг другу и чужие самим себе. Из глубин темноты донеслись один за другим два выстрела, которые здесь, на верхушке башни, слышались совсем глухо. В окнах домов все еще горели огни. Там и сям можно было различить голубоватый экран телевизора, мерцающий в открытом окне. Два автомобиля проехали по улице Виноградной, прямо под ним, их фары на миг вырвали из мглы аллею темных кипарисов. Коби искал взглядом ее окно и, поскольку высмотреть его отсюда было невозможно, выбрал для себя светящийся прямоугольник примерно в нужном направлении, решив, что это и есть ее окошко. Желтоватый свет излучало оно, задернутое занавеской. Отныне и впредь, знал он, станем мы
ПОЮЩИЕ
Дверь была открыта, и в прихожую втекал зимний воздух, холодный и влажный. Когда я пришел, в доме уже было двадцать — двадцать пять гостей. Некоторые из них теснились в прихожей, все еще помогая друг другу освободиться от верхней одежды. Гудение голосов и запахи пылающих в камине поленьев, влажной шерсти и разогреваемых кушаний встретили меня. Альмозлино, крупный человек, в очках, с дужек которых свисал длинный шнурок, наклонившись, дважды поцеловал доктора Гили Штайнер, по поцелую в каждую щеку, обнял ее за талию и сказал:
— Вы выглядите просто, ну просто великолепно, Гили.
А она ему в ответ:
— Вы тоже.
Корман, у которого одно плечо чуть выше другого, тоже подошел и энергично обнял Гили Штайнер, Альмозлино, меня и воскликнул:
— Приятно встретить всех вас здесь. Видели, какой дождь на дворе?
У вешалки я встретил супругов Иоэля и Эдну Рибак, зубных врачей, лет примерно пятидесяти пяти, которые с течением времени стали похожими друг на друга словно близнецы: у обоих короткие седеющие волосы, морщинистая шея и поджатые губы. Эдна Рибак сказала:
— Есть такие, которые сегодня не придут из-за бури. И мы тоже чуть не остались дома.
Иоэль, муж ее, заметил:
— Что делать дома? Зима выматывает всю душу…
В деревне Тель-Илан был канун Субботы. Высокие кипарисы закутались в туман. Падал тонкий дождь. У Авраама и Далии Левин собирались гости, чтобы попеть хором. Дом семейства Левин стоял на холме в переулке, который назывался Подъем Водочерпия, ибо сказано у пророка Исайи: «И в радости будете черпать воду из источников спасения». Черепичная крыша с трубой, два этажа и подвал — таков был этот дом. В саду, освещенном электрическими фонарями, мокли фруктовые деревья, маслины и миндаль. Перед фасадом дома расстилалась зеленая лужайка, окруженная клумбами цикламенов. И был там еще небольшой холмик — нагромождение валунов, из недр которого, журча, вытекал искусственный водопад, изливавшийся в декоративный бассейн, где пятнистые золотые рыбки плавали взад и вперед в свете электрического прожектора, укрепленного на дне и освещавшего воду изнутри. От лившего беспрестанно дождя рябь пробегала по глади воды.
Я положил свою куртку на самый верх груды других пальто и курток, оставленных в боковой комнате теми, кто пришел раньше меня, и стал прокладывать себе дорогу в гостиную. Около тридцати мужчин и женщин, почти все примерно пятидесяти лет и старше, собирались один раз в несколько недель в доме семейства Левин. Каждая семейная пара приносила с собой запеканку, или салат, или какое-нибудь свежеприготовленное горячее блюдо; все усаживались в просторной гостиной кругом, и все пространство наполнялось старыми ивритскими, а также русскими песнями, в большинстве своем тоскливо-печальными. Иохай Блюм сопровождал это пение игрой на аккордеоне, а три немолодые женщины, сидевшие вокруг него, играли на флейтах.
Жужжание голосов перекатывалось по комнате, но все перекрыл голос доктора Гили Штайнер:
— Пожалуйста, прошу всех садиться! Мы хотим уже начинать!
Однако гости не торопились рассаживаться, увлеченные беседой, которая сопровождалась смешками и похлопываниями по плечу. Иоси Сасон, высокорослый бородач, задержал меня у книжной полки:
— Что нового? Как здоровье? Что слышно?
Я ответил:
— А как у тебя?
— Все как обычно, — сказал он. И добавил: — Ничего особенного.
— А где же Эти? — спросил я.
— Дело в том, что она немного нездорова. Так получилось, что на этой неделе у нее нашли какую-то опухоль, довольно неприятную. Но она просила об этом не рассказывать. А кроме того… — И тут он умолк.
Я спросил:
— А что еще?
Но Иоси Сасон сказал:
— Ничего. Неважно. Вон какой дождь льет на дворе. Зима, зима, верно?
Далия, хозяйка дома, обходила гостей и давала каждому самодельную книжечку с текстами песен. Почти все эти песни сложены на стихи лучших еврейских поэтов: Хаима Нахмана Бялика, Натана Ионатана, Яакова Шабтая, Рахели и других. Авраам, муж Далии, стоял спиной к собравшимся, склонившись к пылающему камину и подкладывая в него поленья. Много лет тому назад Авраам Левин был моим командиром в армии. С Далией, его женой, мы вместе изучали историю в Еврейском университете, в Иерусалиме. Авраам был человеком молчаливым, замкнутым, а Далия, напротив, вся нараспашку. Я дружил и с Далией, и с Авраамом по отдельности еще до того, как они познакомились друг с другом. После того как они поженились, наша дружба продолжалась все эти годы. Это была устойчивая, спокойная дружба, не нуждающаяся в новых доказательствах и не зависящая от частоты встреч. Случалось, что между встречами пролетал год или даже полтора, но супруги Левин по-прежнему тепло принимали меня. Вот только почему-то я ни разу не оставался ночевать у них.