Картинки деревенской жизни
Шрифт:
Но подобные ночи случаются здесь не так уж часто. На следующий день они встают в полдень, потрясенные, со слезящимися глазами, и покорно ковыряются с рассвета до самой ночи в болотистой почве своих участков.
Дни стоят раскаленные. Наглые блохи величиной с монету налетают на нас и, кусая, издают этакое верещанье, резкое и омерзительное. Работа в поле, несомненно, сущая каторга. Свеклу и картофель выдергивают из раскисшей грязи. Почти все плоды тронуты гнилью, но, несмотря на это, их едят здесь сырыми либо сваренными в этакой вонючей
Два сына могильщика бежали за холмы и пристали там к шайке контрабандистов. Две женщины, их жены, вместе с детьми перешли жить в хижину их младшего брата, еще подростка, ему и четырнадцати не исполнилось. Что же до самого могильщика, молчаливого, широкого в кости горбуна, то он решил, что молчать не будет. Но недели и месяцы прошли в полном молчании, а потом и годы миновали. В один прекрасный день могильщик тоже перешел жить в хижину младшего сына. И родилось там множество детишек, но никто не знал, потомки ли они беглых братьев, заглядывавших иногда на час-другой в деревню, или вышли из чресл брата-подростка, самого могильщика либо его престарелого отца. Так или иначе, но большинство этих младенцев умерли в первые же недели после рождения. В эту хижину, бывало, наведывались по ночам другие мужчины, а также несколько слабоумных перезрелых девиц, ищущих крышу над головой, мужчину, убежище, младенца или просто пищу.
Нынешний правитель не ответил на три срочных меморандума, один суровее другого, посланных ему через краткие промежутки времени с целью привлечь его внимание к резкому падению нравов, требующему срочного вмешательства. Именно я, потрясенный до глубины души, составил и отослал эти меморандумы.
Годы пролетают в молчании. Посланец, который должен меня сменить, пока еще не прибыл. Пост смещенного со своей должности полицейского занял его зять, а сам бывший полицейский присоединился, по слухам, к контрабандистам, что за холмами. Я все еще на своем посту, только ужасно устал. Теперь они уже не обращаются ко мне в третьем лице и не утруждают себя тем, чтобы снимать передо мной поношенные свои шапки. Дезинфектанты закончились. Женщины, ничего не давая взамен, потихоньку забирают у меня остатки того, что было в аптеке. Признаюсь, постепенно ощущаю я ослабление своей умственной деятельности и своих стремлений. Я уже не нахожу внутри себя достаточно света. Мыслящий тростник мало-помалу освобождается от мыслей. А быть может, это только глаза мои понемногу тускнеют, так что даже полуденный свет видится им мутным, и очередь женщин, ожидающих у порога аптеки, представляется мне шеренгой набитых доверху мешков. К виду их гниющих зубов, к их смрадному дыханию я почти привык с течением лет. Так, незаметно, перетекают у меня утро в вечер, день в день, лето в зиму. Укусы насекомых я давным-давно перестал чувствовать. Сон мой глубок и спокоен. Иссоп вырос на моей постели, и грязные влажные цветы — на всех стенах. То одна, то другая крестьянка время от времени, жалея, кормят меня какой-то вязкой жидкостью, в основе которой, по-видимому, картофельные очистки. Все мои книги гниют от сырости. Переплеты рассыпаются и отваливаются. Ничего у меня не остается, и я уже не знаю, как отличить один день от другого, весну от осени, этот год от следующего. Бывает, что мне кажется, будто по ночам слышу я отдаленное рыдание какого-то первобытного духового инструмента, но я понятия не имею, что это за инструмент, кто на нем играет ночью и где: то ли в лесу, то ли между холмами, то ли в моем черепе, под волосами, которые делаются все седее и реже. Так поворачиваюсь я с течением времени спиной ко всем, кто меня окружает, а по сути — к самому себе.
Исключение — одно происшествие, свидетелем которого был я нынче утром; о нем я представляю полный отчет в настоящем письме, не высказывая никакого мнения.
Нынешним утром встало солнце и превратило болотные испарения в какой-то дождь, густой и вязкий. Летний теплый дождь, наделенный запахом старого человека, давно не принимавшего ванну. Жители деревни начали выползать из своих хижин, намереваясь спуститься к картофельным делянкам. И вдруг на вершине восточного холма возник между нами и восходящим солнцем незнакомец, человек здоровый и красивый. Он махал руками, описывая ими всевозможные круги, замысловатые кривые во влажном воздухе, и то ли брыкался, то ли кланялся, высоко подпрыгивая на месте и не произнося ни единого звука.
— Кто этот человек? — спрашивали мужчины один у другого. — Что он вообще здесь ищет?
— Он не здешний и не из другой деревни, он не из тех, кто живет на холмах, — говорили между собою старики. — Возможно, он пришел из облака.
Женщины решили:
— Надо его остерегаться, надо его поймать на горячем, надо его убить.
Они судили да рядили, а желтоватый воздух наполнялся самыми разными голосами: галдящие птицы, лающие собаки, разговоры, мычание, плач, вой, крики, жужжание насекомых величиною с пивную кружку. И болотные лягушки пришли в себя, заквакали вовсю, и курицы от них не отставали, и колокольчики на сбруях звенели, и кашель, и стоны, и проклятия… Самые разные голоса…
— Человек этот… — начал младший сын могильщика, но вдруг передумал и умолк.
— Человек этот, — сказал кабатчик, — пытается соблазнить девушек.
А сами девушки вопили:
— Глядите, он голый, глядите, какой большой, смотрите, он пляшет, он хочет улететь, смотрите, у него как будто крылья, смотрите, он белый, белее кости!..
А старый могильщик сказал:
— О чем тут говорить и говорить? Солнце уже совсем взошло, и этот белый человек, что тут был — или мы думали, что он был, — исчез с глаз наших за болотом. Разговоры ведь не помогут, снова начинается очень жаркий день, и нужно идти на работу. Кто может работать, пусть работает, пусть страдает и молчит. А кто больше не может, пожалуйста, пусть умрет. И делу конец.