Картины Парижа. Том I
Шрифт:
Нет сомнений в том, что отныне парижанин будет получать хлеб, только пока булочникам будет разрешено иметь муку, и что существование города будет зависеть от владельца вод Сены и Марны{32}.
Как найти средства помочь множеству нуждающихся, единственным залогом существования которых является развращающая роскошь великих мира сего? Каким образом сохранить жизнь этой массе людей, которые стали бы громко жаловаться на голод, едва только прекратились бы некоторые существующие сейчас злоупотребления? Всепожирающая роскошь, губя человеческий род, временно удерживает
В столице можно увидеть людей, которые тратят всю жизнь на изделие детских игрушек; целые армии ремесленников заняты изготовлением лаков, позолоты, всевозможных мелочей женского туалета; сто тысяч рук занимаются денно и нощно приготовлением конфект и разных сластей, а пятьдесят тысяч других с гребнем в руках ждут пробуждения праздных людей, которые прозябают, думая, что живут, и, чтобы чем-нибудь преодолеть овладевающую ими скуку, переодеваются по два раза в день.
25. Политическое лицо истинных парижан
Париж всегда проявлял полнейшее равнодушие к политическим вопросам. Он предоставлял своим королям делать все, что им только заблагорассудится, и одним лишь студентам случалось иногда поднять здесь бунт, так как студенты никогда не пользовались полной свободой, но и не были вполне порабощены. Парижане отстраняют от себя ружья водевилями{33}; сковывают королевскую власть остротами и эпиграммами, а своего монарха то наказывают молчанием, то приветствуют и тем самым отпускают ему грехи. Когда они им недовольны, — они не кричат: Да здравствует король!, а когда довольны, наоборот — награждают его радостными возгласами. В этом отношении рынок обладает непогрешимым чутьем. Рынок создает репутацию монархам, и философ, все взвесив и обдумав, к удивлению своему убеждается, что рынок прав.
Парижане, повидимому, инстинктом догадались, что малость свободы не стоит того, чтобы добиваться ее путем долгих размышлений и усилий. Парижанин быстро забывает вчерашние несчастья; он не запоминает своих страданий; у него достаточно веры в самого себя, чтобы не опасаться чрезмерного деспотизма. Он проявил много силы воли, много терпения и смелости во время последней борьбы трона с законом{34}; осажденные города иногда проявляли значительно меньше храбрости и упорства.
В общем парижанин мягок, честен, вежлив, податлив, но не нужно принимать его легкомыслие за слабость; он добровольно поддается обману, но только до известного предела, и мне кажется, что я достаточно хорошо его знаю, чтобы утверждать, что, если вывести его из себя, то сломить его настойчивость уже не удастся; вспомним Лигу и Фронду. До тех же пор, пока его страдания будут терпимы, он будет мстить только куплетами и острыми словечками; он будет молчать в общественных местах, но возьмет свое в разговорах у себя дома, где ему обеспечена тайна.
Париж живет в полном неведении исторических событий, достойных глубокого размышления. Город забыл, что в пятнадцатом столетии в нем хозяйничали англичане{35}; что в нашем веке Мальборо{36}, прорвавшись сквозь линию войск Виллара{37} (под Бушеном), проложил себе дорогу к столице и что только случайно счастливый исход одного сражения сохранил столицу в неприкосновенности. Париж имеет такое же смутное представление о Лондоне, как и о Пекине.
26. Совершенные зеваки
Откуда взялось прозвище зеваки, которым награждают парижан? Получили ли они его за то, что тузили в спину норманнов{38}? Перешло ли оно к ним от старинного названия городских ворот Baudaye или Badaye? Или, наконец, дано им за веселый нрав? Какова бы ни была этимология этого слова, им желают, очевидно, сказать, что парижанин, не покидающий своего домашнего очага, смотрит на мир через маленькую щелку, что он восхищается всем чужеземным и что в его восхищении есть доля глупости и нелепости.
Желая посмеяться над невежественностью и беззаботностью некоторых парижан, которые выезжают из дома только в младенчестве, отправляясь не надолго в деревню к кормилице, которые не осмеливаются покинуть привычного им вида на Пон-Нёф и на Самаритен{39} и считают соседние страны за самые далекие, один писатель лет двадцать тому назад написал маленькую брошюрку, озаглавленную: Путешествие морем из Парижа в Сен-Клу и возвращение сухопутным путем из Сен-Клу в Париж{40}. Привожу из нее маленькую выдержку:
«Парижанин, предпринимая это дальнее путешествие, берет с собой весь свой гардероб, запасается провизией, прощается с друзьями и родными. Помолившись всем святым и вверив себя защите своего ангела-хранителя, он занимает место на галиоте{41}, — для него это линейный корабль. Ошеломленный быстротой хода, он осведомляется, скоро ли они повстречаются с Индийской компанией{42}, принимает прачечные плоты в Шайо за один из восточных портов, считает, что он теперь далеко от родины, с нежностью думает об улице Телки и проливает горючие слезы.
«Созерцая безбрежные моря, он удивляется, что треска так дорога в Париже; ищет глазами мыс Доброй Надежды, а завидя вьющуюся красную полоску дыма над Севским стекольным заводом, восклицает: А, вот и Везувий, о котором мне говорили!
«Приехав в Сен-Клу, он идет к обедне, возносит благодарственные моленья, описывает своей дорогой мамаше все свои страхи и злоключения, а именно описывает, как дорогой, усевшись на груде только что просмоленных канатов, он прилип к ним своими прекрасными бархатными штанами, да так крепко, что смог подняться, только распростившись со значительным куском этой части туалета. В Сен-Клу он постигает обширность земного шара и начинает понимать, что одухотворенная природа тянется и за пределами Парижа».